МУДРОСТЬ ЕГИПЕТСКАЯ
Спор о сущности египетской религии вели еще греческие и латинские мыслители. Цицерон высмеивал египетских варваров за их дикие суеверия в трактате «О природе богов». Раннехристианские апологеты — Минуций Феликс, Климент Александрийский — не жалели саркастических фраз, изобличая глупость египетских язычников, кланяющихся животным, да притом еще самым отвратительным, и почитающих множество богов и богинь, а Единого Бога не ведающих. Но одновременно, и даже раньше Цицерона, Ювенала и Минуция Феликса, в античном мире утвердилось и иное отношение к верованиям египтян.
«Отец истории» Геродот из Галикарнаса, неутомимый путешественник и знаток Переднего Востока, посетивший Египет между первым и вторым завоеванием страны персами и оставивший нам ценнейшее описание египетских обычаев и традиций, подчеркивал: «Египтяне — самые богобоязненные люди из всех» [II, 37]. Согласно преданиям греков, божественной мудрости умнейшие из их соплеменников — Пифагор, Солон, Фалес — учились в Египте у священников. Платон в «Тимее» вложил в уста египетского священника из храма Нейт в Саисе обращенные к Солону глубоко мысленные слова: «Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!.. Все вы юны умом, ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени...» [22, Ь]. Херонейский мудрец Плутарх, на склоне лет став дельфийским иерофантом, пишет специальный трактат «Об Исиде и Осирисе», в начале которого объясняет дельфийской жрице Клее, что «истинным служителем Исиды является тот, кто всегда по правилам воспринимает все, что говорят о богах и что во имя их совершают, исследуя это разумом и рассуждая о заключенной в этом истине» [is. Os., З][1].
Неоплатоники благоговели перед пришедшими из Египта знаниями о богах и основах бытия. Известнейший теург заката античного язычества Ямвлих Халкид-ский свои религиозные опыты наименовал «О египетских мистериях», желая, должно быть, придать им особую глубину и значительность.
Да и раннехристианская традиция вовсе не так однозначно, как может показаться на поверхностный взгляд, оценивала наследие Египта. В новозаветных «Деяниях апостолов» приводится слово, сказанное архидиаконом Стефаном перед иерусалимским синедрионом. Вспоминая пути призвания еврейского народа, Стефан говорит о законодателе Моисее, имея в виду
его воспитание при дворе египетского царя: «И научен выл Моисей всей мудрости египетской, и выл силен в словах и делах» [Деян. 7, 22]. О какой «Хскріа AiyvTTTiov» говорит архидиакон? Неужели о мудрости земной — политической^ воинской; инженерной, хозяйственной; — в которой египтяне действительно были сильны? Вряд ли. «Друг Божий» Моисей мало интересовался этими посюсторонними знаниями; да если бы и был он им научен; что толку вспоминать об ЭТОМ; исповедуя верховному иудейскому судилищу Христа воскресшего? Скорее всего, Стефан, в полном согласии с глубокомысленнейшими из эллинов, говорит о мудрости духовной, единственно приводящей к могуществу «в словах и делах». Но какой же мудрости могли научить египетские учители веры Моисея? Неужто почитанию ибисов и крокодилов и подобным диким и непристойным, а то и богохульным, с точки зрения правоверного иудея, обрядам? Трудно представить, чтобы именно это было на уме у апостола Луки, когда писал он речь Стефана, глаголемую перед синедрионом. Григорий Нисский (ок. 335 — ок. 394), один из интереснейших и значительнейших раннехристианских мыслителей, в сочинении «О жизни Моисея законодателя» дает иной пример «мудрости Египетской», объясняющий, в частности, и речь Стефана. Вспоминая рассказ «Исхода» об иудейских женщинах, укравших перед бегством из Египта у своих соседок-египтянок золотые и серебряные украшения [Исх. 3, 22], Нисский епископ замечает, что под образом золотых и серебряных вещей древний повествователь разумеет «нравственную и естественную философию, геоме трию и астрономию, науку логики и все, чем занимаются люди вне Церкви, [которые] наставник в добродетели повелевает перенять будто бы в долг у тех, кто обогатился всем этим в Египте. Они пригодятся позже, когда понадобится украсить храм Божиего таинства словесным убранством» [115] *. Прекрасно знавший верования и обычаи своей отеческой земли, пресвитер и исповедник Александрийский Ориген (185—254) указывал антихристианскому полемисту Цельсу: «Мудрецы египетские изучают писания отеческие и много философствуют о том, что у них почитается священным; простецы же выслушивают какие-нибудь басни, которых смысла они не понимают, хотя сильно гордятся этими < знаниями >. И если <путешественнику> случается научиться от простецов тем басням, он уже думает, что познал всю египетскую мудрость, хотя на самом деле он и не сообщался ни с кем из жрецов, и ни от кого из них не учился египетским тайнам (ш Аіуилтиоу дслорргіта)»[2] . В сущности это указание верно для любого народа, для всякой веры. Народная религиозность всегда существенно отличается от действительного содержания вероучения, всегда в большей или меньшей степени, но противостоит ему. Для исследователя народной культуры исключительно важно знать именно содержание и суть веры народной, но для того, кто ставит своей целью понять религиозные идеи, определяющие жизнь общества, ограничиваться народной
религиозностью, «верой простецов», невозможно. Изобретение египтянами «вечного слова» и их рано определившаяся склонность доверять письму свои сокровеннейшие религиозные знания и навыки дает религиеведам уникальную возможность увидеть не мир «басен», но область действительно священного знания египтян. Открытие в 1819—1822 гг. Жаном Франсуа Шампольоном (1790—1832) принципов чтения древнеегипетского письма, совершенствующихся многими поколениями египтологов и по сей день, обогащает нас необходимыми и бесценными первоисточниками, на основании которых современный исследователь древнеегипетского общества имеет все основания утверждать, что «египтяне проживали отпущенные им годы жизни как homines religiosi»[3] (см. рис. 10 «Леон Конье. Портрет Жан-Франсуа Шампольона. 1831»). И право же, совсем не наивный восторг простеца слышится в словах мудрого савойского графа Жозефа де Местра, который, пораженный только что сделанными экспедицией Наполеона в Египет открытиями, писал в знаменитых своих «Санкт-Петербургских вечерах»: «Истинная система мира была превосходно известна уже в самой глубокой древности. Подумайте и о том, что египетские пирамиды, точнейшим образом ориентированные в пространстве, предшествуют всем достоверным историческим эпохам; что искусства подобны братьям, которые могут жить и процветать лишь вместе; что нация, сумевшая создать краски, способные в течение тридцати веков выдерживать воздей-
ствие воздуха^ нация, научившаяся поднимать на высоту шестидесяти футов массы, неподвластные нашей механике, высекать на граните изображения птиц, каждую породу которых мог определить современный путешественник, — что эта нация, говорю я, непременно была столь же выдающейся и в прочих искусствах и непременно знала множество вещей, нам неведомых»[4]. Вот о некоторых из этих «вещей» и пойдет речь в настоящей книге.
