МОНУМЕНТАЛИЗАЦИЯ СЛОВА
Из всего, чем владеет человек от рождения, нет ничего божественнее слова, особенно слова о богах, и ничто не имеет большего значения для счастья.
Плутарх. Об Исиде и Осирисе, 68
Примерно 5000 лет назад человек заговорил внятно для нас — он начал писать. Для историка духовной культуры, для религиеведа это особенно значимо. До-письменная древность очень скупо рассказывает о себе данными археологических раскопок. Духовный мир палеолита и неолита приходится восстанавливать по его
«отпечаткам» в мире материальном — по захоронениям, по предметам, которые мы относим к культовым, по рисунку и скульптуре, появляющимся в верхнем палеолите (см. рис. 4 — карта распространения древнейших форм письменности (III тыс. до Р. X.)).
Правильно ли мы объясняем их символическое значение, верно ли восстанавливаем те духовные образы, с которых отпечаталось материальное? Сама по себе доистория не дает и не может дать нам твердые убедительные ответы на эти вопрошания. От чжоукоудян-ских стоянок синантропа до мустьерских погребений неандертальца смысловое содержание духовного переживания нашего далекого предка углубляется для нас многократно. Новая «революция» в нашем понимании религиозного мира древности происходит с того момента, когда древние овладели тайной живописи, осознали силу изображения и претворили ее. Устремления сердца и ума живописцев пещеры Ляско бесконечно яснее для нас, чем верования тех, кто, ископав неглубокую могилу, опустил в нее тело неандертальского юноши под скальным навесом близ реки, ныне называемой Везерой.
И все-таки главнейшая и яснейшая форма человеческого самовыражения, изреченное слово не дошло до нас от тех далеких эпох. Ученые почти не сомневаются, что уже Homo habilis обладал даром разумной членораздельной речи[1]. Безусловно, человеком говорящим был неандерталец и современный ему ранний Homo sapiens. Но слово, с которым обращались они к Богу, утрачено для нас. Можно лишь с уверенно
стью сказать^ припоминая изначально непростой и все усложнявшийся погребальный обряд, добавляя к нему таинственные рисунки и пластику и ощущая в смене религиозных обыкновений напряженный поиск древним человеком наиболее точных и надежных выражений своей веры, что и слова нашего доисторического пращура отнюдь не были беспомощным «мыканьем» и «эканьем». Нет, для общения с Богом человек уже в те далекие времена должен был пользоваться языком сложным и богатым, не уступающим, а скорее превосходящим по совершенству и разнообразию мир творимых им ритуальных форм и художественных изображений. Даже современные неписьменные народы, давно застывшие в духовном и общественном быте, обладают поразительно богатыми, при скудости внешней жизни, фольклором, обрядовыми традициями, религиозными практиками. Вряд ли тогда, когда далекие предки австралийских аборигенов или южноафриканских готтентотов еще не остановились в своем развитии, но жили динамичной и полнокровной духовной жизнью, мир слова у них был беднее нынешнего. Очень часто в самых глубокомысленных религиях для того, чтобы объяснить, как запредельный и неприступный Бог может являть Себя в сотворенном Им мире, используется образ слова. Образ этот весьма точен. Представим себе немого человека, к тому же не умеющего писать. Мимикой, жестом он выразит себя далеко не так полно и легко, как говорящий — несколькими точно выбранными и ясно произнесенными словами. Когда выражаются чувства, жест может сказать немало, но перед абстрактными понятиями и глубокими раз мышлениями испытующего ума он бессилен. Это — исключительно область слова. Именно потому что человек наиболее точно может выразить себя вовне в слове, и проявлению запредельного Бога в сотворенном Им мире символически дано имя — Слово. Об этом образе нам еще не раз придется говорить, раскрывая в нем все новые грани. Нынче же важно представить, сколь велика сила слова, сколь бездонна его глубина в проявлении сокровенных сил, внутренних переживаний личности, — представить, дабы понять, как обеднено наше представление о вере тех древних народов, слово которых не дошло до нас. В настоящее время известны очень древние подступы к письменности, которые мы не умеем прочесть. В Джерф-эль-Ахмаре в Сирии Б. Жаммон и Д. Стодер в 1996 г. обнаружили на пяти базальтовых камнях знаки, датируемые IX тысячелетием до Р. X.: зигзаги, стрелы, змеи, птица над животным, напоминающим козу[2] (см. рис. 5 «Древнейшие формы письменности из Джерф-эль-Ахмара, Сирия»). Если эти знаки действительно служат передаче информации и их датировка верна, то перед нами древнейшая из известных попытка монументализации слова в письменности, не получившая, кажется, развития. Подобными подступами к письму, не имевшими, по сегодняшним данным, продолжения, являются и таблички с геометрическими знаками и пиктограммами V тысячелетия до Р. X. из Тартарии (Румыния) и Каранова (Болгария). Здесь, на землях нынешних восточнобалканских государств,
в эпоху халколита существовала высокоразвитая и очень мало нам известная цивилизация, ощутившая потребность в письменной трансляции слова, но не сумевшая закрепить и развить этот свой навык. Навыки письменности были надолго утрачены обитателями Балкан (см. рис. 6 «Образец раннего нерасшифрованного письма (V тыс. до Р. X.)»). Но вот около 5500 лет назад почти одновременно в ряде районов мира люди прочно осваивают письмо. Они не только открывают для себя тайну монументали-зации слова, но и начинают непрерывно транслировать письменное слово из века в век, из тысячелетия в тысячелетие до сего дня. Почему люди освоили письмо, мы не знаем наверняка. Известно лишь, что процесс этот проходил революционно быстро. Традиционно считалось, что честь открытия письма принадлежит Шумеру, где писать начали во второй половине IV тысячелетия до Р. X. Но в 1999 г. Ричард Мидоу заявил, что обнаружил в Хараппе (долина реки Инд) черепок с шестью выгравированными символами в слое 3500 лет до Р. X. Очень наивно полагать, что оно появилось «само собой» в результате «естественного развития человека». Само собой ничего появиться не может. У любого следствия должна быть причина, у результата — намерение. И чаще всего сам характер культурного 1 Там же. С. 29. явления указывает на намерение и причину, его породившие. Древнейшие написанные слова Шумера происходят из храмового архива Урука. Это «жетоны и символы принадлежности и храмового учета»[3]. Поэтому большинство историков считают, что письменность возникла в Шумере для решения чисто утилитарной задачи
Первые памятники письменности Египта с еще большей вероятностью носят чисто религиозный характер. Древнейшие из известных к настоящему времени египетские надписи происходят из погребения Уджа ( U-j) в Абидосе, датируемого приблизительно 3150 г. до Р. X.. И это опять же костяные таблички со знаками имен (иные надписи из той же гробницы, написанные скорописью чернилами на днищах глиняных сосудов,
пока не расшифрованы)[4] (см. рис. 7 «Образцы надписей с именем царя Хора-аха на пломбах, опечатывающих сосуды» и рис. 7а «Образцы надписей с именем царя Хора-аха на пломбах, опечатывающих сосуды»). Понятно, что личные имена не стали бы писать и помещать в могилы с целью бухгалтерского учета, ни в малой степени не являются эти пластинки и «прославлением величия Дворца, утверждением достоинства придворных и родственников царя», как полагают некоторые исследователи, размышляя о причинах возникновения письменности
И экономическая, и пропагандистско-идеологическая мотивации создания письменности, как нам думается, безнадежно осовременивают ее древних творцов. Местонахождение первых надписей (храм, кладбище), жанр и суть древнейших связанных текстов — религиозных формул, гробничных жизнеописаний, гимнов и призываний — убедительно свидетельствуют о том, что письменность возникает из потребности в решении каких-то религиозных запросов человека.
Более того; мы можем предположить; что письменность была изобретена для преодоления какого-то тяжкого духовного кризиса; поразившего культурное человечество в середине IV тысячелетия до Р. X. Если вспомнить духовную ситуацию на Переднем Востоке в конце неолитического периода; то суть кризиса начинает несколько проясняться. Период VI— IV тысячелетий до Р. X. — время глубокого осознания человеком своего богоподобия и вместе с тем полного несоответствия божественному первообразу Тогда кладбище отделяется от селения живых; храм — от дома и возникают антропоморфные изображения небесного Бога Творца. Чашечки для елея в передневосточных неолитических погребениях указывают на возросшее осознание потребности в милости Божией и, соответственно, собственной некачественности, греховности[5]. И в былые эпохи внимательно и не без трепета относившийся к делу своего загробного спасения человек теперь, на рубеже доистории и истории, камня и металла, догосударственности и государственности, начинает как-то особенно глубоко «ужасаться и тосковать», вглядываясь в себя. Не эта ли тоска по вечности побуждает некоторые сообщества вновь, порывая с привычным укладом жизни, строить обширные священные города в Анатолии и Месопотамии, расходовать колоссальные силы на возведение храмов и гробниц, хенджей и аллей менгиров? Не убеждение ли, что только крайнее, бесконечно изнурительное напряжение всех сил может составить жертву, достаточную для искупления собственной «плохости» и для спасения
из пасти смерти, не оно ли привело к созданию этих грандиозных и большей частью заупокойных комплексов? В эту эпоху возведения монументальных религиозных ансамблей человек монументализирует и слово. К трудам по возведению гробниц добавилось слово записанное как новое средство достижения извечной, но никогда на земле не достигаемой с уверенностью цели — победы над смертью и временем. Написанный текст — это навечно внятная, всегда звучащая человеческая речь. Представим себе, что А. С. Пушкин не умел бы писать и рядом с ним не оказалось бы никого, кто записывал бы его рифмы. До нас дошло бы предание о жившем в начале XIX в. гениальном сказителе, какую-то строчку кто-то запомнил бы — и все. И только слово, рукой и пером соединенное с бумагой, навсегда запечатлело для нас бесподобный пушкинский гений. Его душа и сейчас, как и в самый момент пиитического озарения, поет в его стихах, поет внятно для нас: Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит, И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Для того чтобы внять этому монументализирован-ному слову, нужно очень немногое — достаточно взять томик стихов Пушкина, раскрыть его на соответствующей странице и внимательно, «пиитически» прочесть текст. Соединяя силу своего живого внимания с застывшим словом, мы возвращаем поэту жизнь — его когда-то родившееся в тайниках сердца слово вновь на чинает звучать. А оно, как мы уже выяснили, есть проявление внутреннего существа человека. Коль слово звучит, человек жив. Таким образом, и древнейшие тексты, религиозные формулы, личные имена людей и божеств должны были, раз записанные, звучать вечно. Иногда для этого оживления предполагалось соучастие другого человека, читавшего религиозную формулу, или просто имя усопшего. Но чаще и скорее всего первоначально текст «оживал» от касания божественного внимания. Кто мог прочесть имя умершего, написанное на пластинке, вложенной в его могилу (такая практика была очень распространена в Египте конца IV тысячелетия до Р. X.), или текст в наглухо замурованной погребальной камере гробницы египетского царя середины III тысячелетия до Р. X.? Только Бог или сам умерший. Посредников в их диалоге не было. Но если в диалоге живого и умершего, при всеобщности веры в загробную жизнь, древние могли предполагать обмен силами, то какой обмен может быть между умершим человеком и Богом? Здесь вряд ли уместно что-то иное, кроме призывания и мольбы, с одной стороны, и милостивого дара вечности — с другой, со стороны Бога. Итак, если наша реконструкция верна, то письменность возникла как средство продлить в вечность замершее на холодеющих устах последнее призывание Спасителя, как способ обеспечить себе вечность через вечное же звучание собственного имени и, наконец, как вечно совершающийся, не зависящий от превратностей земной судьбы потомков заупокойный ритуал. И очень характерно, что с самого появления письменности слово «письмо» по-египетски обозначалось mdw ntr меду-нечер[6] — слова Бога. Видимо, зная, хотя бы немного, египетский язык, один из просвещеннейших людей Античности, Тит Флавий Климент (150—215), вошедший в историю как Климент Александрийский, знаменитый учитель Александрийской огласительной христианской школы, довольно точно перевел mdw ntr на греческий как ієрбуЛіхрод — священное начертание, иероглиф. Безусловно, как и любое изобретение человека, письменность вскоре профанировалась, стала служить земным посюсторонним задачам, но и по сей день трепет перед священным словом, запечатленным в письменах, присущ значительной части человечества. Хотя письменность возникала в разных районах мира, древнейшие связанные письменные тексты дошли до нас из Египта. Дело в том, что в отличие, например, от шумерийцев, писавших на глине, египтяне помимо писчего материала из волокон стеблей болотного растения папируса быстро освоили искусство высекания надписей на камне (см. рис. 8 «Пирамидный комплекс с Пирамидой Унаса, на колонне — картуш с именем Царя»). Помог исследователям и крайне сухой климат Египта, в котором тысячелетиями сохраняются веще-
ства, в менее благоприятных условиях подверженные быстрому гниению и исчезновению. Папирус, дерево, ткани, сама человеческая плоть в сухой жаре Египта обезвоживаются и таким образом консервируются. Но помимо всех естественных причин сохранности слова в Египте послужил и сам древний египтянин. В отличие от шумерийца, он не побоялся доверить письменному слову свои сокровеннейшие религиозные знания в самом средоточии веры — в заупокойном культе. По причинам, о которых можно только догадываться, жители Шумера избегали многословия в гробницах своих близких и предпочитали записывать предания и мифы, а не точное чинопоследование ритуала. Бесспорно, в этом одно из характернейших различий двух древнейших письменных цивилизаций Земли, на многое намекающее вдумчивому исследователю. В чем бы ни лежали основания этого различия, существенно, что уже в начале III тысячелетия до Р. X. Египет заговорил на письменном языке, его духовный строй обрел осязаемую вечность, и через это монумен-тализированное слово вера прошлых эпох также стала внятна для нас. Ведь совершенно ясно, что не тогда придумал египтянин религиозное славословие или обрядовую формулу, когда впервые решился записать их, — религиозное слово очень консервативно и меняется медленно и неохотно. Вернее предположить, что в гробницах и на палетках раннеисторического Египта выписаны те речения, которые века и тысячелетия до того произносились устно. Письменное слово первой исторической древности не столько говорит о современной его написанию эпохе, сколько открывает мысли и верования прошлых, дописьменных времен, оказываясь самым точным мерилом наших палеоантропологических реконструкций. Размышляя о религии Древнего Египта, особенно III тысячелетия до Р. X., мы не должны ни на минуту забывать об этом (см. рис. 9 «Основные типы египетской письменности»).
