Метафизика «своего»: духовный и материальный факторы
В жизнеописании Сафо (Сапфо) Лесбосской1 — первой великой поэтессы Эллады — биограф не раз сообщает о том, «как гончар делает свою вазу»[1] (курсив наш. — Д.Б.).
Физический труд у эллинов не был популярен. Не мыслительный процесс или созерцание, а именно реальная работа по воплощению задуманного. «Эллин не мог представить себе жизни без любования — долгого и многократного — предметами искусства и созерцания прекрасных построек». «Сам же человек создан для созерцания мира и подражания ему». Эта особенность, пишет Я.Н. Любарский, характерна и для эпохи раннесредневекового христианства: ««Созерцание»
тием, недостойным гражданина. Плиний философски свидетельствует о печальном итоге такого взгляда на жизнь: «Представление о труде как о чем-то жалком и неблагодарном привело многих к признанию собственного ничтожества»1. «Ибо, по мне, тот, по-видимому, и вовсе не существует, кто ничего не делает»[2] . Работали в основном лица подвластного состояния, не члены семьи. Но будем справедливы, эпоха эпохе рознь — во времена, близкие к Ромулу, «редко кто из самых богатых людей имел больше пяти рабов»
Слово «свою» в процитированном выше фрагменте биографии Сафо мы понимаем не в значении «своей вещи» — своего имущества у того же раба по определению быть не могло, а в качестве личного, «своего» творческого достижения.
Строгая персонификация интеллектуального достижения (его отождествление с автором) или хотя бы всеобщее стремление увязать известный результат с некоторыми личностями — профессиональной группой (например, халдейские мудрецы, друиды, брамины) или этносом (например, русские народные сказки) — сохраняется всегда.
Когда Цицерон говорит: «...мои книги возбудили во многих людях стремление не только читать, но и писать» (курсив наш. — Д.БД он далек от мысли о материальном. Носитель — лишь способ передачи «своей» идеи.
«Купи мои предсказания о судьбах Рима!..» — взывает предсказательница к патрицию. «Сивилла!.. Я куплю твои песни», — звучит запоздалый ответ (курсив наш. — Д.Б.
Свободно и с размахом, но искусно, без угрозы естеству в описании природы идеального объекта оперирует притяжательными местоимениями Плиний Младший: «твои стихи»
во-первых, расширить специальный понятийный ряд. Например, одинаково удачно он использует термины «собственные измышления»13, «литературная работа»14 и другие, которые мы опускаем, как «частности в виду множества»15;
во-вторых, что самое важное, выйти на принципиально новый, юридический уровень понимая ситуации — подвести творения под «зонтик» отношений собственности.
В письме Максиму Старшему Плиний радуется, что его (Плиния Младшего) отождествляют в народе с Тацитом: «Не могу выразить, как мне приятно, что наши имена связывают с литературой, как собственность не нашу, людскую, а литературную (курсив наш. — Д.Б.), и что каждый из нас известен по занятиям своим даже тем, кому лично он
1
у Кумской Сивиллы три пророчества. Она трижды предлагала царю купить сначала девять, потом шесть, затем три пророчества по одной и той же цене. После каждого отказа сжигала три свитка. Одумавшийся Тарквиний откликнулся только на третье предложение.
2
Plin., Ер., II, 10, 4.
- 2 Plin., Ер., III, 15, pr.; V, 10, 2; VI, 16, 3; VII, 20, 1-2; VIII, 1, 2; IX, 13, 1; IX, 38.
- 3 Plin., Ер., III, 15, 5; IV, 14, 10; IV, 19, 3; 22, 3; 26, pr.; V, 5, 4; VI, 16, 2; VII, 30, 5; VIII, 4, 8; IX, 29, 2.
- 4 Plin., Ер., IV, 14, 8.
- 5 Plin., Ер., IV, 14, 10; IX, 11, 2; IX, 18, 1; VII, 12, 1; VII, 30, 4.
- 6 Plin., Ер., IV, 28, 3.
- 7 Plin., Ер., V, 5, 6; V, 10, pr.; IX, 28, 3.
- 3
Plin., Ер., V, 5, 6; VII, 20, 3; IX, 18, 1.
- 9 Plin., Ep.,V, 5, 6.
- 10 Plin., Ер., V, 12, pr.
- 11 Plin., Ер., V, 17, 2; VII, 24, 7.
- 12 Plin., Ер., IX, 23, 1.
- 13 Plin., Ер., 1, 20, 13.
- 14 Plin., Ер., IX, 6,3.
- 15 Plin., Ер., IX, 18, 1.
не известен»'. Близкое по сути суждение сформулировано и в письме Тациту[3] . Не исключено, это первый опыт профессионального (юридического) суждения об интеллектуальных правах. Фраза про «литературную собственность», конечно, не отвлеченный процесс, а закономерный итог размышлений. Ее лаконичность не должна умалять значение идеи Плиния. Важно, повторим, что вывод о литературной собственности, т.е. об интеллектуальной собственности в трактовке, максимально приближенной к современной благотворно звучит из уст крупного юриста, правоведа и практика.
Итак, литературная (интеллектуальная) собственность! Не просто отвлеченное понятие, а осознанная, прочно увязываемая с вещью реальность. Реальность, возникшая в условиях:
во-первых, создания и рационального использования творений, определения, так или иначе, их юридической судьбы, постоянного вовлечения в гражданский оборот;
во-вторых, этически обеспеченной возможности (обеспеченной, как мы успели убедиться, надежно, основательно!) защиты чести творца, оскорбленного присвоением его имени, подделкой оригинального труда или посягательством на его славу;
в-третьих, разработанной классификации объектов (Гай, Сцевола, Секст, Ульпиан, Цицерон и другие).
М. Федотов сообщил, думается, хрестоматийный пример: «В Государственном Эрмитаже... есть древнегреческая ваза, датированная 500 г. до н.э. На ней написано: «Гесхил сделал. Эпиктет расписал». Так два древних мастера на тысячелетия вперед закрепили свое соавторство на произведение искусства». На эту иллюстрацию ссылается и А.Г. Матвеев. Дж. Франчози комментирует оригинальную надпись на Пренестинской фибуле (пряжка из города Пренесте): «Маний сделал меня для Нумазия». Гесхил, Эпиктет, Маний желали быть узнанными и признанными! Сотни авторских подписей, монограмм, печатей с именами творцов упомянуты в «Естественной истории» Плиния Старшего. Многие из упомянутых им «персонифицированных» творений представлены в экспозициях известнейших музеев мира.
Особым образом подтверждались результаты устного творчества. Сошлемся на один такой случай — «частность в виду множества». Великий политик, военачальник и афинский стратег (в войне с персами) Фемистокл (ок. 525—460 гг. до н.э.) поставил в память победы на представлении трагедии обычную тогда памятную доску с надписью: «Фемистокл фреариец был хорегом1, Фриних — автором пьесы, Адимант — архонтом»[4] . Он лаконично подчеркнул не только авторство сочинителя, но значимую роль, «авторство» каждого в своем деле. К.И. Скловский эффектно разворачивает теорию собственности в философском аспекте своего бытия личности, включающего, по мнению ученого, прежде всего (!) вещи
И.В. фон Гете в стихотворении «Собственность» провозглашает: «Я знаю, ничем не владею я, / Мое богатство — лишь мысль моя»1. «К сожалению, на земле есть лишь кое-что прочное, но вечного среди творений рук человеческих оказаться не может»[5] . Духовный мир и все его производные (идеи, фантазии, замыслы, проекты, любые иные интеллектуальные потоки — завершенные и неоконченные) — это, в отличие от мира вещей, не просто приватное, но действительно неотъемлемое пространство субъекта. Идеальные объекты всегда неразрывно связаны с персоной творца. Они и есть сама личность, сама субстанция индивида, метафизическое продолжение человека в отношениях с внешней средой и в использовании им вещей. Отношения ведь складываются и посредством разных творческих актов, естественных и привычных для писателя, поэта, художника, изобретателя, любого активно мыслящего субъекта. Духовная связь творца с произведением (субъект — объект) устремляется незримой нитью сквозь тленную материю от прошлых поколений к будущим. Можно спорить, можно соглашаться, но вряд ли В.В. Маяковский написал бы «Войну и мир». Столь же маловероятно творчество Л.Н. Толстого в манере пролетарского поэта. В литературе, да и в жизни вообще случается, когда сочинитель или, скажем, художник грубо подстраиваются под чужой стиль (А. Конан Дойл очень страдал от одного такого подражателя, Ренуар сотнями изобличал и переделывал стилизации «под Ренуара», Паганини нещадно боролся со своими контрафакторами). Но более-менее удачно заимствованная форма остается инородной, не становится «своей». Не меняет личное кредо, внутреннее «я» и сам подражатель в угоду отвлеченной форме. Духовное творение — абсолютная ценность, она (знаковый момент!) будет неразрывно связана с творцом даже против его воли. Представим недопустимое: автор подготовил научное исследование «на заказ» и разрешил опубликовать его под чужим именем. Вспомним, как Марциал предлагает своему плагиатору (Фиден-тину) приобрести авторство на эпиграммы Марциала: «Купи: продам и сделку сохраню в тайне. / Тот, кто читать чужое хочет для славы, / Не книгу, а молчанье покупать должен»
ат (мы категорически утверждаем обратное: знала! порицала!), это вполне приемлемый случай, тогда зачем обещать «сделку сохранять в тайне»? Независимо от целей и мотивов участников ничтожной сделки исторический факт остается неизменным: автор всегда тот, кто сотворил, а не тот, кто присвоил под каким-либо предлогом. Естество, правда жизни и в данном случае главенствует над целью и формой. «Сама природа ведет нас к добродетели»1. Аналогичная картина не возникает в отношениях классической собственности — «переходя» к новому приобретателю, вещь навсегда исчезает из власти прежнего. Ментальные издержки правопорядка мы не учитываем. С этих позиций вполне закономерны «ставшие знаменитыми слова» (Д. Липцик) французского адвоката Ле Шапелье, выступившего в Учредительном собрании перед принятием Декрета о правах автора 1791 г.: «Наиболее священная, самая личная собственность из всех видов собственности»[6] . Сильный всегда угрожает имуществу и личности слабого, да и сам незримо находится во власти вечно меняющихся, непредсказуемых, трансцендентных обстоятельств. Вещь не поступает в безграничное ведение подвластного. Она как физически, так и в юридическом смысле может перестать существовать в хозяйстве всякого лица. Угроза, исходящая от верховного правителя, определенного суверена, традиционно довлела даже над крепкими вассалами, не говоря уже о прочих подданных (прошедшее время глагола — условность). Как правило, политическому, административному и даже физическому давлению подвержены именно крупные собственники. История знает ужасающие примеры проскрипций, репрессий, наследования государственной или императорской казной частных активов «в силу закона». Материальный мир быстротечен и крайне нестабилен. Не случайно Солон в беседе с рассерженным Крезом советовал определять счастливого человека по исходу дела
коротка, искусство вечно»)1, в этом пункте хоть и допустил противоречие с образом своей жизни и некоторыми другими личными суждениями[7] , но по крайней мере был искренен (в этом пункте!). Фактически единовластный советник-правитель при юном Нероне, впоследствии был удален в политическую ссылку, потерял («подарил» повзрослевшему императору) все свои колоссальные накопления и трагически закончил жизненный путь, совершив вместе с женой самоубийство по указанию-разрешению безумствующего воспитанника. Утрачивая богатство, все свои активы (вещи), человек de facto превращается в бедняка. Бедному нечего терять, кроме свободы и жизни — личной, своих домашних и близких. Однако безвозвратность потери накопленной информации (нематериальных активов
С учетом таких «перспектив» и в таком контексте «свое» бытие в материальном смысле эфемерно. Оно значимо лишь тогда, когда обретает ясные очертания личного счастья. Более реалистичен и неподвластен злому року духовный мир — душа, вера, знания, опыт, репутация, доброе
имя, личные принципы, отношения в кругу родных и близких, друзей и единомышленников, идеальные объекты. Чтобы утверждать наверняка, необходим солидный жизненный опыт. Мы считаем истинным это рискованное суждение, искренне верим в него. Деметрий, сын Антигона, захватив Мегары, в которых проживал философ Стильпон, распорядился возвратить последнему разграбленное добро. Стильпон заявил в ответ: «Убытков не было: воспитания у меня никто не отнял и знания и разум остались при мне»1. Иными словами, «рукописи не горят!» (М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»). Воистину «наиболее священная, самая личная собственность» (Ле Шапелье)! К.И. Скловский весомо и убедительно аргументирует, по всей видимости, противоположную точку зрения: «Это так, если ограничиться лишь одной стороной отношения — помещением личности в вещь. Но бытие вещи в качестве объекта собственности предполагает постоянный процесс взаимодействия, между тем автор менее других нуждается в своем произведении; создав произведение, автор отчуждает его от себя, и чем более оно успешно, тем более в нем выражено, стало быть, их тождество, а никто и ничто не может испытывать нужды в тождественном, недостает всегда чего-то иного. В то же время произведение не может служить средством выражения иному лицу; всякий иной собственник произведения относится к нему непременно как к чужому, но не как к своему... я не затрагиваю материальную форму произведения»[8] . Знаковое суждение! Интересно и, конечно, полезно в плане восприятия авторитетной жизненной и научной позиции узнать мнение цивилиста, чей фундаментальный труд (наряду с прочими известными работами) многократно переиздается на протяжении более десяти лет и в связи с извечно актуальной темой («Собственность в гражданском праве») имеет безграничные перспективы. Хотя бы поэтому некоторые из процитированных тезисов — «автор менее других нуждается в своем произведении», «автор отчуждает его от себя», «ничто не может испытывать нужды в тождественном», «недостает всегда чего-то иного», «произведение не может служить средством выражения иному лицу», «иной собственник произведения относится к нему непременно как к чужому» — представляются явным преувеличением.
Поскольку исходной посылкой стало выведение проблематики за рамки одного лишь «помещения личности в вещь», полагаем уместным начать возражения, отталкиваясь сначала от этого основания. «Если автор не ослеплен своим успехом, значением своих работ, если он сохраняет еще способность идти дальше по пути развития и изучения, он всегда будет недоволен своим трудом, и величайшим желанием его является дождаться нового издания, чтобы иметь возможность сделать соответствующие изменения»1. Автор, поскольку он активная часть социума, всегда живет в своем произведении и своим произведением. Данная констатация не столько философская, сколько прозаическая. Владимир Ильич Ленин заочно нагрубил очень многим творцам: «...удивительное дело... наши ученые, все эти приват-доценты и профессора возятся над каждой философской брошюркой, никчемной статейкой...»[9] . Жесткость, если не откровенное (между прочим, частое) хамство, вождя мирового пролетариата не заслоняет сермяжную правду сказанного: творцу физически трудно «отпустить в мир» свою работу, забыть о ней, запретить себе ее постоянное усовершенствование, перестать беспокоиться о новизне. «Каждому милы его собственные измышления» Размышляющий, увлеченный идеей и сюжетом, охваченный творческим порывом автор всегда мечтает и стремится, чтобы труд вышел таким, каким был задуман, а не в угоду обстоятельствам. В неустанном поиске лучшей формы — залог приближения к идеалу. Между совершенством и стремлением к нему нет и не может быть тождества. Жизнь, однако, ярче разных условностей. «Самая смелая фантазия не в силах представить себе тех необычайных и диковинных случаев, которые встречаются в обыденной жизни»
с книгой Конан Дойла, которая полностью совпадала с рассказом Ги де Мопассана «Гостиница»1. Бесспорно, не считаются творчеством плагиат и механическое копирование. Риск независимого повторения увеличился с появлением в авторском праве технологических и высокотехнологических объектов. Нам нравится мысль В.О. Калятина: «В качестве определенного допущения берется идея, что повторное создание произведения невозможно»[10] . Следующий значимый аспект — «сродство» подлинного творца со своей идеей, темой, результатом. В дополнение к известным адекватным примерам повторно сошлемся на иллюстрацию, как бы выпадающую из общего списка, контрастирующую никуда не годной этической составляющей. Нам довелось близко узнать человека, который за вознаграждение однажды согласился, скажем так, уступить свое имя третьему лицу вместе со своим научным произведением — подготовил на конкурс за вознаграждение теоретико-прикладное исследование. И тема символичная: «Отказ от права». Заказчик при публикации указал автором себя. Работа получила вторую премию. Оставим в стороне очевидный юридический вердикт. Автор — всегда автор со всеми вытекающими из этого правовыми последствиями. Данный вывод актуален для подавляющего большинства стран романо-германской правовой семьи. В естественно-правовом контексте сделанное заключение претендует на абсолютное значение. Проблема доказывания является технической. Важен бытовой сюжет: муки действительного (повторяем, действительного, а не предприимчивого!) творца, осознавшего потерю своего «дитяти»
Мы готовы в ходе полемики следовать философским фигурам речи, однако, видимо, недостаток опыта не позволяет свободно ориентироваться в мгновенной смене декораций одной и той же постановки: «автор отчуждает его [произведение] от себя» и «всякий иной собственник... относится к нему [произведению] непременно как к чужому». Здесь, быть может, объективный парадокс, продиктованный скорее природой отношения, нежели субъективное противоречие. Но данная квалификация и вытекающие из нее суждения -научная позиция К.И. Скловского, которая притягивает острыми полемическими гранями. Полагаем, неверно говорить об отчуждении, если, во-первых, признается принципиальный «запрет на отобрание... имени автора и замену своим»'. Произведение живет (призвано жить!) под именем автора (псевдоним и аноним в авторском праве — апология авторского имени, частный случай действия однопорядкового личного неимущественного права). Тогда о каком «отчуждении» или отторжении (в философском ракурсе) идет речь? Когда один «отчуждает» свой идеальный объект, а другой продолжает относиться «к нему непременно как к чужому» («Я не затрагиваю материальную форму произведения», - уточняет К.И. Скловский), значит, мягко говоря, возникает конфликт сущностей — появляется условно «беспризорное»[11] творение. По всей видимости, нарушена логика. Проанализируем другие спорные моменты. Возвращаясь к вопросу об отсутствии «нужды в тождестве» и стремлении к «чему-то иному»... Важен ответ философа', переиздание сочинения считается «тождеством» или «чем-то иным»? Например, на что пару раз обращалось внимание выше, пятое за десять лет издание «Собственности в гражданском праве»? Пусть литературный труд переработан, капитально дополнен — это не принципиально для умозрительной (не юридической) полемики. Важно, что он по-прежнему бередит душу автора, побуждает его проявлять творческую (при доработке), деловую (в контактах с издателем, так или иначе) и педагогическую (например, в процессе преподавания) инициативу. Или не бередит, не побуждает? Но ведь не сама собой год от года появлялась усовершенствованная редакция? Не исключены кафедральные, корпоративные, внутрисемейные диспуты «по интересам». Предисловие к новому актуальному
изданию К.И. Скловский эффектно начинает с ретроспективы: «В работе развиваются идеи, ранее обозначенные в нескольких статьях1, до того — в книге[12] » И.В. фон Гете работал над «Фаустом» около шестидесяти лет, завершив это произведение за несколько дней до смерти, на восемьдесят третьем году
И. Кант в письме М. Мендельсону сообщал, что обдумывал «Критику чистого разума» «по меньшей мере в течение 12 лет».
М.А. Булгаков, начав работу над романом «Мастер и Маргарита» или в 1928 г., или в 1929 г. (сам автор называл разные годы), прекратил правку его третьей версии почти перед самой смертью в 1940 г. и т.д.
Примеров — нескончаемое множество, известных и не очень. Все они подтверждают очевидную истину: стремление к совершенству бесконечно.
По поводу неспособности творения «служить средством выражения иному лицу» повторим процитированное в предшествующей главе изречение С. Хокинга: «На практике часто оказывается, что новая теория на самом деле является расширением предыдущей». Великий Эсхил, который при жизни «безраздельно царил в афинском театре», любил говорить, что «питается крохами от богатой трапезы Гомера». В этих словах больше всего проявляется констатация факта, чем некая (ложная) скромность мэтра. После смерти Еврипида один из его сыновей, пошедший по стопам родителя (Еврипид Младший), доделал «не вполне еще законченные» трагедии отца «Ифигения в Авлиде»
и «Вакханки» и представил для постановки от имени первоначального автора1. Спорным представляется и суждение К.И. Скловского об отношении третьего лица к произведению «непременно как к чужому». Здесь уместны только что приведенная иллюстрация из жизни семьи Еврипида и другие известные сюжеты. Вспомним трепетное, душевное, дружеское, чувственное, живое, иначе не скажешь, отношение средневековых гуманистов к творчеству античных мыслителей: «Античные авторы для гуманистов, начиная от Петрарки и кончая Макьявелли, как бы живые, лучшие друзья»[13] . Получил широкий резонанс
и используется в данной работе. Мы «попали в плен» этого фолианта и не можем расстаться с ним, хотя местная торговая сеть предлагает и том с указанием только одного автора — С.И. Ожегова. Известно множество не столь резонансных дел о неэтичном посмертном издании (переиздании) литературных и научных произведений, порой даже против предполагаемой или явно выраженной при жизни воли творцов. Подобные издательские проекты далеко не всегда являются коммерческими, но в большинстве своем — пафосными, знаковыми. Зачастую причастность к ним, «соавторство» — вопрос престижа1. Намеченная почва позволяет считать анализируемые утверждения К.И. Скловского отвлеченными, не согласующимися с реальной жизнью. Как говорил знаменитый мудрец, «во всяком деле нужно иметь в виду его исход, чем оно закончится»[14] . Дискурс рискует превратиться в схоластический. Профессор Б.М. Гонгало в частной беседе справедливо подметил: «Обосновать можно все что угодно». Утверждение все же полемическое, раз «обосновать можно все что угодно»
На самом деле, как нам кажется, речь идет не о противопоставлении категорий права гражданского и не об их природе, не о цивилистиче-ских понятиях и не о сравнении (разных, сомневаться не приходится!) юридических отношений. Сакраментальный вопрос о приоритете духовного или материального не имеет «правильного» ответа. «Непознанное принимают за познанное и опрометчиво с этим соглашаются». В данном случае не столь важно обосновать «свои» позиции (они изложены, доводы приведены). Главное — надлежащим образом выбрать «первые начала», точку опоры. «Покуда я смысл сохраню, сожалеть я не буду». Мы исходим из первичности мысли, приоритете духовного перед материальным, усматриваем творческое первоначало в самой материи.
