Проблемы государственности на Ближнем Востоке и в Центральной Азии

Современные государства сложились под влиянием национализма, который приобрел особые формы на Востоке и даже различался в деталях от региона к региону и от страны к стране¹. Появление суверенных государств на Ближнем Востоке, нового никогда до этого не существовавшего «лоскутного одеяла» с самого начала имело, по Г. Киссинджеру, глубокое внутреннее противоречие, связанное с культурно-цивилизационными особенностями региона. После того как в 1924 г. светские националисты Турецкой Республики «отменили основной институт панисламского единства, халифат, ...мусульманский мир оказался “подвешенным” между победоносным вестфальским международным порядком и отныне превратившейся в неосуществимую мечту концепцией Дар аль-Ислам»².

Такого рода органичный для мусульман Ближнего Востока дуализм до сих пор определяет особенности противостояния в арабском мире: борьбу представителей политического ислама, видевших веру как главный фактор идентичности и навязывавших свое видение с разной степенью насилия, и протагонистов условно светской концепции, объединяющей арабский мир на основе прежде всего этничности. В рамках этого противостояния нашлось место не только вполне респектабельным движениям, но и джихадистам и террористическим организациям типа ДАИШ (ИГ) (запрещенная в России террористическая организация), вновь выдвинувшим идею халифата как альтернативу провальному и несправедливому правлению в суверенных рамках отдельных арабских государств.

Многие авторы, писавшие об «арабской весне», обращали внимание на то, что ее предпосылкой и одновременно результатом стал кризис национальных государств на Ближнем Востоке. Кризис государственности на Арабском Востоке, а также в некоторых других регионах не вызывает сомнения. Вопрос заключается в том, насколько оправданно говорить о полноценных национальных государствах на Востоке. Следует отметить, что идея национального государства с трудом была воспринята в регионе. «Национальное государство (т.е. государство Вестфальской системы) сформировалось только в начале XX в. Более того, «освоение политической рамки национального государства происходило в регионе медленно... Во второй половине XX в. основные структурные единицы региона превратились в национальные государства»³.

в» Национальные государства — это те, где независимость переплетается с идеей культуры, с внутренней культурной однородностью. Если в доин-дустриальном мире культурные различия играют доминирующую роль — они определяют общественные позиции, выстраивают жесткие статусные перегородки, формируют традиции и модели поведения, побуждая индивидуумов действовать в соответствии с ними, — то при переходе к индустриальному обществу культура становится относительно гомогенной, она очерчивает социальную целостность, внутри которой индивидуумы могут свободно перемещаться.

Особую роль в этой гомогенизации играет стандартизация литературного языка, распространение печатного слова, формирование единой системы образования и в целом повышение общего уровня грамотности.

Развитое индустриальное общество основано на инновационной деятельности и новых технологиях. В нем необходимы образованные люди, и воспитание конкурентоспособного члена общества стоит дорого, поскольку дорого стоит хорошее образование и квалификационная подготовка. Появляются новые формы самореализации. Культура испытывает влияние изменения характера труда. Взять на себя задачу гомогенизации общества может только государство, выстраивающее систему образования и просвещения, которая, в свою очередь, становится одним из основных стержней централизованной государствен ности.

Национализм порождается индустриальным обществом, он не возникает на более ранних этапах развития человечества. «Обычная группа людей (скажем, жители определенной территории или носители определенного языка) становится нацией, если и когда члены этой группы твердо признают определенные общие права и обязанности по отношению друг к другу в силу объединяющего их членства. Именно взаимное признание такого объединения и превращает их в нацию, а не другие общие качества — какими бы они ни были, — которые отделяют эту группу от всех, стоящих вне ее»⁴.

Интерпретация понятия нации этим не ограничивается. Оно по-прежнему требует более расширительного подхода. Его появление было случайным. В XVI в. в Англии термин «нация», вначале обозначавший исключительно церковную элиту, стал применяться для всего населения. По мнению российского исследователя Л. Гринфелд, этот термин рационалистически помог не только объяснить возвышение аристократии, но и представить народную общность как суверенную, состоящую из полностью равноправных индивидов и наделенную высшей властью⁵.

Возникновение независимых государств под мощным напором национально-освободительных движений одновременно запускает механизм новых националистических движений теперь уже в каждом из этих государств, где существуют национальные меньшинства, также стремящиеся к обретению государственности. Культура, не имеющая покровительства государства, стремится его создать.

Современный мир серьезно отличается от того индустриального мира, который, собственно, и породил национализм и открыл возможности создания национальных государств. На смену ему приходит сверхиндустриальное общество, то, что американский социолог и футуролог Элвин Тоффлер называет «Третья волна». По его мнению, эта новая цивилизация будет опрокидывать бюрократию, уменьшать роль национального государства, способствовать росту полуавтономных экономик постимпериалистического мира⁶. Если согласиться с тем, что грядут масштабные революционные изменения, то возникает вопрос, почему на периферии ослабление национальных государств было наиболее заметным процессом. Связано ли это с тем, что, будучи более хрупкими, они болезненнее и раньше ощутили приливы исторических волн, или причины были «региональные» и гораздо более приземленные? Скорее всего, на первый план выходит региональная специфика, но при этом фоном остаются мегатренды развития, бросающие вызов элитам, политическим системам и самой государственности.

Ближний Восток. Хотя и западный, и восточный национализмы основаны на идее самоопределения, между ними существовали серьезные различия. Арабский национализм, делавший акцент на культурной общности арабов, проигрывал в главном — в признании общих прав, обязанностей и принципов народного суверенитета и полного равноправия. Универсализма здесь, разумеется, нет. Если Египет, Алжир, Тунис создавали модель государственности, в значительной степени учитывающую западный опыт, то в Леванте, в странах Аравийского полуострова, в Ираке даже успешное создание государств находилось под влиянием этнонационализма, этноконфессиональной и племенной лояльности и не вписывалось (или плохо вписывалось) в западную модель создания главенствующей гражданской идентичности.

Это вполне закономерно, поскольку западные и восточные общества существенно отличаются друг от друга. По мнению отечественного ученого В. Я. Белокреницкого, «государственный и этнический национализм в восточном варианте имеет принципиальные отличия от западного. Связаны они не столько с культурой и историей, сколько с социологией, социальной зрелостью общества, степенью его социально-экономического развития. Национализм на Западе возник с подъемом среднего класса, городских средних слоев и сформировался как гражданский, между тем как в остальном мире, не исключая, естественно, ареал исламской религии и исламизированной культуры, господствовал подданнический национализм, связанный с безусловной подчиненностью общества носителям власти, с приниженным положением средних торгово-предпринимательских слоев»⁷.

Современные ближневосточные государства формировались в контексте борьбы против колониализма и в рамках национально-освободительных движений. Национализм этих государств складывался на основе антизападничества. Справедливо мнение российского исследователя В. В. Наумкина, отмечавшего, что «если европейский национализм, ставший главной движущей силой строительства национальных государств в XIX в., после Первой мировой войны был направлен внутрь себя, на самореорганизацию, то национализм освободительных движений в странах Востока изначально был устремлен вовне, его неотъемлемой частью была антизападная ориентация, которая не исчезла, а в отдельных случаях и усиливалась с завоеванием политической независимости»⁸. Не ко всем освободившимся арабским странам данный вывод относится в равной мере, но заимствование западных идеологий с одновременным неприятием западных образцов организации общества, судя по всему, стало одной из важнейших особенностей построения независимых государств на Арабском Востоке.

Традиционные идентичности в арабских государствах оказались очень устойчивыми, и в условиях слабых государственных институтов самоорганизация по этническим, конфессиональным, региональным, племенным признакам компенсировала неспособность государства обеспечить понимаемую в широком смысле безопасность общества. Она подменялась безопасностью режима в прямом и узком смысле этого слова. В Сирии существовало около двух десятков спецслужб, которые при этом конкурировали друг с другом. Они были очень нужны режиму, но для общества их многочисленность была абсолютно бесполезна. Скорее наоборот, они создавали атмосферу страха и всеобщего доносительства.

Модернизация сталкивалась с серьезным внутренним сопротивлением — социальные слои, оставшиеся в раннем индустриальном или даже аграрном мире, отталкивали современность, предполагающую большую атомизацию общества, и усиливали опору на традиционные группы солидарности, способные в условиях турбулентности обеспечить взаимопомощь и поддержку.

Повсеместная ревизия той модели государственности, что сформировалась в регионе в процессе национально-освободительной борьбы в первой половине XX в., ставит вопрос о том, почему эта модель в начале XXI в. оказалась столь хрупкой. По замечанию американского исследователя Адида Давиши, революции середины XX в. «дали арабам политическую независимость, укрепили их самоуважение и улучшили положение бедных. Но они не создали политических институтов, которые могли бы сохраняться и обеспечивать легитимность, завоеванную молодыми реформаторами, возглавлявшими революционное движение. Эта эра дала людям немало, но не дала им институтов, которые представляли бы их интересы и давали бы им голос в политическом процессе. Она не дала им свободы»⁹. При этом надо отметить, что в арабском дискурсе идея «свободы» не находилась в центре общественной мысли, в отличие от идей справедливости и освобождения.

Нет оснований ставить под вопрос необходимость создания и функционирования институтов, обеспечивающих устойчивость общественного развития. Вместе с тем они вряд ли были востребованы арабскими обществами XX в. Могли ли доминировавшие традиционные слои мечтать о современном политическом представительстве, принципиально отличном от его традиционных форм? Очевидно, институты могли бы стать результатом глубоких политических реформ сверху, но лидеров, способных оценить их необходимость, тоже практически не было. Более того, первые попытки введения подобных институтов, предпринимавшиеся в некоторых странах сразу после обретения независимости, моментально были свернуты. Новые лидеры (обоснованно или нет) были убеждены, что в условиях слабой экономики, отсутствия гражданского общества и опыта демократического диалога либерализация политической системы быстро приведет к развалу только зарождавшейся государственности. В результате элиты освободившихся государств, по большей части представленные бывшими армейскими офицерами (армия была наиболее модернизированной частью общества), довольствовались созданием одной партии и ручного парламента, а также силовых структур и лояльной армии (зная по собственному опыту, к чему приводят революционные настроения в армейской среде). Для управления этого было достаточно, а иного социального заказа не поступало, да и не могло поступить. В дальнейшем по мере модернизации эволюция режимов все же происходила в сторону формирования институтов и элементов гражданского общества, которым отведена особая роль в процессе постепенного превращения населения в нацию.

Исключением на Ближнем Востоке был проект государственного строительства Израиля, сформированный под воздействием западного национализма и осуществлявшийся в рамках британского мандата, которые, впрочем, достаточно скоро стали для него узки. Еврейское национальное движение оформилось европейскими евреями в контексте различных западных идейных течений. Подходы и теории социалистов, марксистов, консерваторов, радикальных националистов и либералов, адаптированные к национальным потребностям, использование религиозной традиции в поисках национальной идентичности — все это в комплексе сформировало политическую систему Израиля, основные институты и общественные ориентации, определило методы и средства, использовавшиеся в ходе государственного строительства. Израильский историк Ш. Авинери тесно связывает сионизм с процессами эмансипации и поисками национальной идентичности, характерными для европейских обществ XIX в. Сионизм «был призван разрешить проблему национального Я евреев в мире либерализма и национализма, поэтому предложенное им решение было выдержано именно в либеральном и националистическом духе. В мире, начертавшем на своем знамени лозунги свободы, сионизм требовал свободы для еврейского народа, поскольку этот новый, революционный мир привел к пониманию еврейской индивидуальности и возможностей еврейского бытия»¹⁰.

Антисемитизм был важной, но далеко не единственной побудительной силой формирования у евреев национального самосознания. Он актуализировал идею создания собственного государства, но поиск идентичности происходил в условиях общего роста националистических движений, либерализации общественной жизни, отодвигавшей религию на второй план, разрушения социальных, сословных, этнических перегородок. И наконец, — и это, наверное, самое главное отличие еврейского национализма от арабского — строительство государства осуществляли выходцы из Европы и из Российской империи. Для них европейские модели государственного строительства были органичны и не могли вызывать отторжения из-за того, что появление государства происходило в борьбе с британским колониализмом.

Однако пытаясь построить «маленькую Европу» в Палестине, сионисты с самого начала должны были учитывать особенности еврейской идентичности, тесно и неразрывно связанной с духовно-религиозной традицией. Несмотря на открытость и светскость значительной части израильских граждан, для них существуют четкие красные линии, которые нельзя переступить. Например, когда весь мир праздновал миллениум, в израильских городах царила тишина — это был вечер пятницы, и ни местные власти, ни население не были готовы нарушить традицию.

Израиль трудно назвать национальным государством в классическом понимании. Его особенность заключена в противоречии между демократической политической системой как воплощением политического модерна и этнорелигиозным характером государства, идентифицирующего себя как еврейское. Соответственно, в нем нет такого юридического понятия, как израильтянин, которое должно было бы включать в себя всех граждан, независимо от того, какие этнические и религиозные группы и общины они представляют. Доминирующий в Израиле этнонационализм резко осложнил процесс складывания единой гражданской идентичности для проживающих в государстве групп и общин.

Еще одной моделью национализма на Ближнем Востоке стал «пале-стинизм». Он был ответом на вызов еврейской колонизации, осуществлявшейся в рамках британского мандата, и фактически производным вариантом от израильской государственности. Ответ стал стартером национального строительства у палестинцев, ранее не воспринимавших себя как особую этническую общность. Процесс национальной палестинской консолидации имел важнейшее значение для всего арабского мира. По мнению российского исследователя Г. Г. Косача, «утверждая существование особого этнического сообщества, «палестинизм» менял понимание более широкого этнического конструкта — арабской нации. Речь шла не только о том, что этот конструкт (мобилизационное воздействие которого ослаблено становлением страновых государств) подвергался дополнительной эрозии. Вступая в конфронтацию с Израилем (выступавшим в качестве одного из ведущих факторов «созидания» арабского геополитического пространства), «палестинизм» придавал «страновым» государствам... статус его “союзников”»¹¹. Палестинская проблема стала важнейшим мобилизующим фактором, повесткой дня, она воспринималась как вопрос чести не только элитами, но и улицей, реакция которой сдерживала любые попытки власти предержащей ослабить бремя ставших общеарабскими обязательств.

Арабские государства вступили во второе десятилетие XXI в. в условиях серьезных вызовов. Протестные настроения и масштабные антиправительственные акции, обозначившие всю болезненность обретения гражданского самосознания; стремление отказаться от навязанных идентичностей и обращение к корням — все это в комплексе отражало общие для мирового развития проблемы в формах, соответствующих специфике организации арабских обществ.

Ослабление управляемости и нарастание хаоса стали побочным продуктом «арабской весны», основные акторы которой преследовали совсем иные цели, подчас корыстные, далекие от революционной романтики, — например, получение доступа к власти и ресурсам. И все же наиболее модернизированные слои в Тунисе и Египте объединяло стремление избавиться от несменяемых режимов, лишь формально существовавших в рамках республик. Отказ правителей от таких «правил игры», как сменяемость власти, развитие институтов (прежде всего судебной и законодательной власти), лишил их легитимности в глазах не только немногочисленной оппозиции, но и довольно широких слоев населения. При этом вопрос о легитимности монархов, естественно, не стоял — они существовали во всеми признанной системе династической передачи власти, освященной традицией, в том числе и религиозной (в Марокко, Иордании, Саудовской Аравии).

Ставшее уже общим местом как в научном, так и в общественно-политическом дискурсе утверждение, что указанный процесс означает разрушение системы Сайкса-Пико, не вполне корректно. Деградация государственности Сирии и Ирака, развал Ливии, трагедия в Йемене, неясные перспективы Ливана, обострение курдской проблемы — все это проблемы современные, не имеющие отношения к соглашению Сайкса—Пико и никоим образом этим соглашением не порожденные. Тезис о «конце Сайкса—Пико» скорее имеет отношение к политической и ценностной системе, созданной колониальными властями. По мнению профессора Джозефа Майлы, бывшего ректора Католического университета в Париже, причиной нынешнего хаоса является не соглашение Сайкса—Пико, а «распределение власти и неспособность мандатных властей подготовить созданные образования к самоуправлению и защите меньшинств и плюрализма, являющегося основной характеристикой региона»¹².

Признавая справедливость этого тезиса, можно тем не менее пойти дальше и сказать о том, что мандатное правление и другие практики колониального господства должны были, по мысли европейских политиков, предложить имеющим долгую историю ближневосточным обществам новую идею государственности, выстроенную по европейским образцам, включить разделенные границами и превращенные в государства территории в некоторые из пространств, утвердившихся в странах Европы. Присутствующее в современной политологии разграничение территории и пространства в определенной мере дает возможность понять, какие факторы сделали арабскую государственность хрупкой и не похожей на европейские образцы. По определению отечественного ученого Н. А. Косолапова: «Организованная территория становится пространством», то есть «виртуальной конструкцией, создаваемой... ради организации представлений, на основе и при помощи которых могут выстраиваться и воспроизводиться социальная практика и/или ее часть»¹³.

Попытки включения арабских государств в пространство европейских социальных и политических практик столкнулось с замкнутым на себе и традиционным арабским общественным пространством. Характерные для него и сохранившиеся в современной обстановке представления об иерархичности, лояльности, особой роли религии имели мало общего с социальными практиками Запада.

Проведенные в свое время границы, а также существовавшие и в доколониальный период, были далеко не идеальными — идеальными границами могут считаться только границы островного государства, да и то если там нет стремящихся к обособлению меньшинств. Вместе с тем они были абсолютно необходимым фактором в формировании национальной государственности. Можно принять подход к данной проблеме немецкого исследователя Эгберта Яна: «...в Азии значительную роль сыграли как границы доколониальных, в основном многоязычных или полиэтничных империй, из которых лишь немногие избежали колониального господства, так и новые границы, проведенные колониальными державами. Доколониальное экономическое и социальное положение, государственность, этническое и языковое сближение родственных этносов, а также литературный язык и литературная традиция были в целом на более высокой ступени развития в Азии, чем в Африке, поэтому здесь сложились достаточно крупные и сплоченные нации»¹⁴. В применении к арабскому миру можно сказать, что здесь понятие «крупные и сплоченные нации» является относительным, даже если нация понимается в значении государства. Исключения все же есть — и это прежде всего Египет, Тунис, а среди неарабских государств — Турция и Иран. В целом европейское понимание нации было слишком далеко от доминировавших представлений об исламской общности, и нациестроительство в арабских странах началось только после обретения независимости.

К сказанному можно добавить, что у большинства государств Ближнего Востока история нациестроительства достаточно короткая, а «установление прочной государственности, как известно, требует столетий, традиций и менталитета государственности»¹⁵.

Хотя колониальный период сузил время для становления независимых государств, он при этом заложил на Арабском Востоке основы для появления современных форм государственного устройства (Тунис, Египет, Алжир, Иордания, Сирия, Марокко, Ливан). Там, где культурное влияние Запада было относительно низким или более жестко отторгалось, архаичные формы государственности продержались значительно дольше.

Центральная Азия. Хотя возникновение национализмов имеет общие детерминанты, тем не менее формирующиеся национализмы даже в одном регионе бывают противоположными, различными. Российский исследователь С. Н. Абашин, акцентирующий свое внимание на различиях и асимметрии среднеазиатских национализмов, относит к их общим истокам «изначальное восприятие государственности как “национальной”; описание нации в этнических терминах, связанных с советской марксистской традицией и “теорией этноса”; особое внимание к проблемам национального языка; интерес к историческим корням и древней истории и т.д. Все это позволяет квалифицировать среднеазиатские национализмы как этнонационализмы. Однако в действительности дело обстоит не так просто»¹⁶. По мнению автора, узбекский национализм в силу исторических причин особое внимание уделяет государству, для которого «языковые и культурные различия могут представлять угрозу. Единственным инструментом сохранения государства является игнорирование этих различий и одновременно активная политика ассимиляции и интеграции мелких групп в единую общность». В отличие от узбекского национализма «гипертрофированное внимание таджикского национализма к языку, культуре и истории компенсирует его небольшой интерес к маленькому и слабому государству»¹⁷.

В данном случае особую значимость приобретают не столько различия, сколько общие черты среднеазиатских национализмов, а именно присущее им этнонациональное измерение. На постсоветском пространстве в силу особенностей исторического развития утверждается именно этот тип национализма. Особая роль принадлежит элитам, которые используют этничность как инструмент мобилизации в борьбе за доступ к власти и ресурсам и которые, придя к власти, оказывают через государственные институты важное влияние на формирование идентичности через апелляцию к традиционным для данного народа ценностям. Этнический национализм, ставший принципом становления постсоветских государств, порождает трудности для других этнических групп, не способных вписаться в меняющиеся общественные отношения.

Поиски национальной идентичности, утверждение самобытности и права на самостоятельное развитие приводили к тому, что главным маркером идентичности становились ценности традиционного ареала, где религиозные настроения были особенно сильны и где превалировало консервативное сознание. Как писал российский ученый С. А. Панарин: «Ареал первой цивилизации — это пространство модернизации: в нем получили развитие свободно устанавливаемые социальные связи, либеральные ценности, индивидуализм, светское мировосприятие, космополитические образцы культуры. Ареал второй — пространство традиции: в нем сильны наследственные социальные связи, патриархальные ценности, коллективизм, религиозное мировосприятие, этнические и субэтнические образцы культуры»¹⁸. К этому можно добавить характерное для традиционного ареала мифологизированное сознание, которое делало его источником и одновременно потребителем эт-ноисторических мифов.

Большую роль в формировании или возрождении чувства общей культурной принадлежности играет обращение к прошлому, к историческим корням. «Конструирование прошлого, — по мысли известного этнолога В. А. Тишкова, — в культурных терминах представляет собой процесс выборочной организации прошлых событий для обеспечения преемственности с современным субъектом идентификации. Тем самым создается соответствующая версия прошлой жизни, которая ведет к современности, и тем самым «жизненная история» (страны, народа, человека) становится важнейшим актом самоидентификации... Если вдруг с “собственной историей” не получается все гладко, то это, по мнению субъектов идентификации, означает, что история была “похищена”, “искажена”, “запрещена” или “замалчивалась” другими и требует обязательного “восстановления” или “исправления”»¹⁹.

К этому можно добавить, что в далеком прошлом среди героев и завоевателей можно найти обоснование современной независимости, именно такое далекое прошлое легче идеализировать, представляя его как золотой век национальной государственности, традиция которой была насильственно прервана в эпоху колонизации и существования в рамках СССР.

Академическая история далеко не во всем может отвечать требуемому уровню консолидации и самоуважения, и во всех республиках бывшего СССР (включая Россию) обращение к прошлому сопровождалось активным мифотворчеством, появлением различного рода «альтернативных» историй. Проблеме мифотворчества посвящено, в частности, глубокое исследование казахстанских ученых о научном знании и мифотворчестве в истории Казахстана. Так, Н. Э. Масанов справедливо отмечал: «Безусловно, выдающиеся полководцы, правители, политики и ученые прошлых эпох, как и их деяния, всегда и всюду служили значимым символом коллективной памяти, без которой невозможна консолидация того или иного общества. Также и в нашей истории память о них должна освящать наше движение вперед, но отнюдь не в то прошлое, которое конструируется мифотворцами от истории. Неужели они серьезно думают, что если они не «докажут казахской идентичности» Чингисхана или Атиллы, государственности у саков и усуней или найманов и кипчаков, то современный Казахстан затеряется в мировом сообществе наций?»²⁰.

Сказанное относится не только к Казахстану и не только к государствам Центральной Азии. Примеры общественной готовности к потреблению псевдоисторических мифов можно встретить, как уже отмечалось, на всем постсоветском пространстве, но все же общества более традиционные, в том числе аграрные общества центральноазиатских государств, оказываются к ним более восприимчивыми. Мифы, которые воспринимаются членами социальной группы как не подвергающаяся сомнению историческая реальность, включают представления о существовании общих предков, о славном прошлом (народов без славного прошлого просто не существует в природе), особой древности, претензии на территории и приоритет в культурных и политических достижениях, преувеличение степени консолидации в прошлом, о заклятых врагах и т.п.

Мифология выполняет и более приземленные и практические функции, чем стремление приукрасить собственную историю. Ее задача — восстановить утраченные, а заодно и вовсе не существовавшие связи между настоящим и далеким прошлым, создать непрерывную цепь исторических событий, представить современную государственность как наследие древних цивилизаций и государств. По справедливому замечанию российского ученого Л. Дробижевой: «Национализм добивался большего успеха там, где этому предшествовало наличие некой территориальной, языковой либо культурной общности, общей исторической памяти, которая используется как исходный материал для интеллектуального националистического проекта»²¹. Конструирование истории дает власти дополнительную легитимацию. Наверху оказываются не просто люди, занесенные случаем и судьбой на политическую вершину, а преемники древних правителей и героев. Например, в Узбекистане особое место в пантеоне героев занял воитель Тимур, деятельность которого интерпретируется как начало узбекской государственности, утерянной и вновь обретенной. Создание специальных музеев, памятников, символики должно постоянно напоминать обывателю об особой исторической миссии — продолжении в новых условиях героической традиции.

В Таджикистане становление государственности сопровождалось героизацией Саманидов — представителей персидской суннитской династии, основателей крупного средневекового государства в Центральной Азии. Местная денежная единица была переименована из рубла в сомони, организовывались различные празднества и фестивали, посвященные далеким предкам.

Модернизаторское влияние советской власти на социально-культурную сферу жизни имело своим результатом в Средней Азии и Казахстане процессы урбанизации и распространение грамотности, внедрение средств массовой информации, предоставление возможности получения образования, усиление социальной мобильности. Все эти процессы приводили к постепенному ослаблению сословного сознания, традиционных представлений и подходов, особенно среди образованного населения, способствовали формированию национальной интеллигенции. Распространение русского языка открыло для жителей края двери в широкий мир не только русской, но и мировой культуры, с учетом того, как много художественной и специальной литературы переводилось на русский язык. К этому можно добавить и стремление ознакомить народы окраин с шедеврами мирового искусства. В местные музеи по решению правительства направлялись картины и скульптуры из ведущих музеев России — абсолютно немыслимая вещь при классических отношениях метрополии и колоний.

СССР нельзя назвать классической империей, хотя подобного рода характеристики стали распространенными после его распада. Не представлял он собою и подлинную федерацию, хотя находившиеся под строгим контролем Центра местные республиканские власти все же располагали определенной степенью самостоятельности. Скорее СССР, если попытаться абстрагироваться от того факта, что деятельность по его созданию осуществлял тоталитарный репрессивный режим, пытавшийся по-своему организовать доставшееся от Российской империи пространство, все же можно определить как форму многонационального государства.

Споры вокруг советской модели не случайны: ее современность и архаика; провозглашенный интернационализм и практика преследований отдельных этнических групп; выстраивание новых национальных образований и борьба с любым проявлением национализма резко усложняют поиск определений. Интересным в этой связи представляется анализ российского историка Алексея Миллера, называющего СССР империей и акцентирующего внимание на национальной политике, отличной от политики империй Нового времени. «Большевики, по сути, захватили лидерство в решении национальных задач, характерных для всех этапов развития национальных движений. Они создавали национальные элиты там, где их не существовало или где они были слабы. Они распространяли и поддерживали в массах различные формы национальной культуры и идентичности там, где эта задача стояла на повестке дня. Они способствовали территориализа-ции этничности и создавали национальные образования на разных уровнях. Наконец, в этих национальных образованиях они решали некоторые задачи, характерные для национальных либо национализирующихся государств, выдвигая новые национальные элиты и насаждая новые официальные языки»²².

Большевики пытались создать на пространстве бывшей Российской империи совершенно новое общество, сплоченное на основе единой идеологии. Этой цели способствовало появление особого типа идентичности. Понятие «советский народ» несло в себе не только идеологическую нагрузку. В нем, безусловно, содержался элемент идентификации по принципу гражданства. Государство, выступая как «плавильный котел», предоставляло возможность относительно более высокой социальной мобильности. Молодежь могла выезжать за пределы республики и получать образование в более престижных учебных заведениях. Существовали «социальные лифты», которые давали возможность (хотя и далеко не всем) выхода из традиционной среды через участие в комсомольской, партийной деятельности или деятельности советских органов власти, а также службу в вооруженных силах.

Термин «советский народ», хотя и представляется спорным, все же отражал некие общие черты культуры и ментальности, свойственные проживавшему в СССР населению, его представление о принадлежности к единому сообществу. Происходившие процессы играли огромную роль в нациестроительстве, уничтожая феодальную культурную пестроту и гомогенизируя культуру.

Пытаясь создать для себя более надежную опору в национальных республиках, союзное руководство уделяло большое внимание местным кадрам. Представители Центра, как правило, не занимали первых постов и должностей. В местных стратифицированных обществах с клановой, племенной, региональной структурой на первые роли выдвигались представители наиболее влиятельных и сильных группировок.

В целом построение государственности на Ближнем Востоке и в Центральной Азии, шедшее разными путями и темпами, является свершившимся фактом, хотя модели государственности отличаются по степени устойчивости. При этом этнонационализм стал выражением национализма у народов Центральной Азии, а борьба за национальное освобождение на Ближнем Востоке шла под лозунгами арабского национализма, делавшего упор на этнокультурную общность арабов. Государства этих регионов, хотя и находящиеся на разных этапах социально-политического и экономического развития, прошли путь модернизации, обрели функционирующие институты, были встроены в систему международных отношений за счет признания их суверенитета и независимости. Но это не всегда означало их самодостаточность. На Ближнем Востоке в отсутствии успешной регионализации и в условиях социальной турбулентности обозначился кризис национальных государств, наметились процессы десуверенизации, объясняемые как глобальными факторами, так и особенностями местного развития. В Центральной Азии, напротив, имела место абсолютизация суверенитета. Но в обоих случаях строительство региональных организаций и процессы интеграции оказались существенно затруднены.

Примечания

• 1 О государственности на Ближнем Востоке см. статью: Звягельская И. Д., Кузнецов В. А. Проблемы государственности на Ближнем Востоке // Свободная мысль - XXI. 2015. Т. 1652. № 4. С. 18-31.
• 2Киссинджер ^Г. Мировой порядок. М.: Издательство ACT. 2016. С. 512.
• •’Лебедева М., Маркетти Р. Нестабильность на Ближнем Востоке и упадок вестфальской системы. М.: Валдайский клуб. 2016. С. 15—16.

Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991. С. 59.

• 5 ^{Гринфелд Л.} Национализм и разум // Национализм в мировой истории / Под ред. В. А. Тишкова, В. А. Шнирельмана, М.: Наука, 2007. С. 107.
• 6 ^{Тоффлер Э.} Третья волна. М.: ООО «Фирма «Издательство АСТ», 2004. С. 261.

• 7 ^{Белокреницкии В. Я.} Особенности национализма и наций-государств на Востоке, в исламском мире (пример Пакистана) // Нации и национализм на мусульманском Востоке / Отв. ред. В. Я. Белокреницкий, Н. Ю. Ульченко; Институт востоковедения РАН. М.: ИВ РАН, 2015. С. 18.
• 8 ^{Наумкин В. В.} Политические процессы в странах Востока // История Востока. Восток в новейший период (1945-2000 гг.). М.: «Восточная литература» РАН, 2008. Т. VI. С. 12.
• 9 ^{Dawisha Adeed.} The Second Arab Awakening: Revolution, Democracy, and the Islamist Challenge from Tunis to Damascus. N.Y.; L.: W.W. Norton & Company, 2013. Kindle ed. Loc. 660.
• 10 ^{Авинери Ш.} Основные направления в еврейской политической мысли. Т.-А.: Библиотека-Алия, 1989. С. 25.

"Косач Г. Г Палестинский национализм: становление и эволюция // Нации и национализм на мусульманском Востоке / Отв. рсд. В. Я. Белокреницкий, Н. Ю. Ульченко; Институт востоковедения РАН. М.: ИВ РАН, 2015. С. 117.

• 12 ^{Maila Joseph.} Intervention. Sykes-Picot Agreement A Century Later. A New Order for the Middle East. 2016. May 20—21 // Horizons 2016. Bikfaya: Maison du Futur. P. 172.
• 13 ^{Косолапов H.} Россия: территория в пространствах глобализирующегося мира // МЭиМО. 2005. № 7. С. 3. См. также: Косолапов Н. А. Глобализация: территориально-пространственный аспект // МЭиМО. 2005. № 6.
• 14 ^{Эгберт Ян.} Спорные политические вопросы с точки зрения современной истории. Т. 2: Вызовы мировой политики. М.: РОССПЭН, 2016. С. 44.
• 15 ^{Гринин Л. Е., Коротаев А. В.} Ближний Восток, Индия и Китай в глобализационных процессах. М.: Моск. ред. изд-ва «Учитель», 2016. С. 74.

'⁶ Абашин С. Н. Зарождение и современное состояние среднеазиатских на-ционализмов // Национализм в мировой истории / Под ред. В. А. Тишкова и В. А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 362.

^|7Там же. С. 365, 366.

• 18 ^{Панарин С.} Центральная Азия: интеграционный потенциал и перспективы миграции // Миграция русскоязычного населения из Центральной Азии: причины, последствия, перспективы / Под ред. Г. Витковской // Научные доклады. Вып. 11. М.: Московский центр Карнеги, 1996. С. 25.
• 19 ^{Тишков В. А.} Реквием по этносу. Исследования по социально-культурной антропологии. М.: Наука, 2003. С. 498.
• 20 ^{Масанов Н. Э., Абылхожин Ж. Б., Ерофеева И. В.} Научное знание и мифотворчество в современной историографии Казахстана. Алматы: Дайк-Пресс, 2007. С. 119.
• 21 ^{Дробижева Л.} Возможен ли конструктивный национализм? // Россия в глобальной политике. 2008. Ноябрь-декабрь. Т. 6. № 6. С. 180.
• 22 ^{Милллер А.} История империй и политика памяти // Россия в глобальной политике. 2008. № 4. (Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://globalaf-fairs.ru/number/n_ 11151.