Введение

Стремительное ускорение социально-политических и экономических процессов, сопровождаемое неожиданными поворотами в мировой политике; мощная волна перемен с неясными результатами; болезненное формирование нового мирового порядка характеризуют наступление достаточно длительного периода неопределенности.

Дальнейшее возвышение Китая и Индии, активистская роль России на мировой арене; декларируемое возвращение США к большему изоляционизму при наращивании реальной вовлеченности; внутренние противоречия в ЕС; обострение социальных проблем; кризис элит; поиски идентичности и новый всплеск этнонационализма были факторами, которые при всем своем разнообразии свидетельствовали о главной тенденции — о глубоких и еще не до конца осознанных сдвигах в привычной картине мира и общества, среди которых быстро меняющееся соотношение сил на мировой арене можно отнести к частному их проявлению.

Идея данной книги родилась под влиянием подготовленного в МГИМО коллективного труда «Мегатренды: Основные траектории эволюции мирового порядка в XXI веке»¹, где анализируются важные направления эволюции современной миросистемы. В предлагаемой читателю книге рассматривается ряд политических тенденций современности в их региональном преломлении на примере двух регионов — Ближнего Востока и Центральной Азии.

Из основного набора мегатрендов были выбраны те, которые, по мнению автора, в наибольшей мере влияют на ситуацию в отдельных странах и в целом отражаются на развитии регионов. К ним можно отнести растущие вызовы современной государственности; эволюцию суверенитета в поствестфальском мире; дальнейшую регионализацию международных отношений и усиление роли местных игроков; размытость и зыбкость привычных понятий, выражающихся в явлении гибридизации. Мир сталкивается с возрастающей угрозой трансграничного терроризма; с трансформацией конфликтов; с революциями на фоне сохранения эволюционного развития; с меняющимся соотношением современности, традиционности и архаики в обществах Ближнего Востока и Центральной Азии.

Нынешний этап мирового развития был в определенной степени результатом завершения урбанистического глобального проекта, базировавшегося на создании новой идентичности в рамках национального государства. Формально гражданская идентичность была призвана превалировать над всем разнообразием устойчивых традиционных связей (этнических, племенных, локальных, религиозных). На деле этого не произошло — базовые идентичности выходят на поверхность и становятся средством мобилизации везде, где социальная и политическая несправедливость трактуется как вызов самобытности отдельных народов и групп. Модели эффективного управления (good governance) и в Европе, и в США, и в ряде других развитых государств даже при признанной успешности дают сбои в контексте наиболее болезненных и плохо подвергающихся настройке расовых, этнических и религиозных проблем. Отсюда война с памятниками героям войны Севера и Юга в США, референдумы в Шотландии и Каталонии, стремление к культурному обособлению отдельных этнорелигиозных общин в европейских государствах.

Более существенные проблемы возникли перед новыми независимыми государствами Азии и Африки. Они были встроены в систему международных отношений за счет признания их суверенитета и независимости. Но это не означало их самодостаточности в качестве государств, их способности выполнять в полном объеме присущие государству функции. Становление национальных государств на Ближнем Востоке столкнулось с рядом серьезных вызовов со стороны фрагментированных в культурном отношении обществ, привыкших выживать и функционировать в традиционно структурированной среде. Ослабление государственности стало результатом и поводом ко все более разрушительным импульсам со стороны ресуверенизирующихся местных идентичностей.

Не случайно важным трендом в условиях нестабильности и/или неопределенности становится территориальная переконфигурация мира. На карте появляются частично признанные государства, укрепляются сепаратистские тенденции и стремление к обособлению и созданию собственной государственности. На Ближнем Востоке наличие таких тенденций достаточно очевидно. В «мягкой форме» они проявляются в контексте сирийского и ливийского конфликтов, когда федерализация, формально не нарушающая территориальной целостности государства, может рассматриваться как вариант государственного устройства. Впрочем, вопрос о эффективности этой модели в условиях слабого государства представляется спорным, тем более что различные децентрализованные части в условиях реального баланса региональных сил могут попасть под иностранное влияние. В более «жесткой форме» может проявить и уже проявляет себя курдская модель государственности, способная быстро эволюционировать от автономии к провозглашению независимости (Ирак). Решение палестинской проблемы — это также достаточно жесткий вариант, предполагающий создание независимого государства и, соответственно, полного переформатирования сложившейся в контексте оккупации модели асимметричной взаимозависимости.

Государства Центральной Азии также ощущают действие местнических тенденций, но в целом их государственность в силу исторических причин — наличия созданных еще при СССР, а затем «отредактированных» институтов — оказалась относительно прочной.

В рамках действия мегатрендов обозначился процесс ориентализа-ции мирового развития. Его не следует понимать как исчерпанность западной модели, но обозначившийся системный кризис способствовал тому, что она постепенно стала утрачивать нормативность², а укрепление экономического потенциала и финансовых возможностей восточных держав превращали их если не в альтернативу Западу, то в мощных конкурентов. По справедливому замечанию академика В. Г. Барановского, «центр развития мировой экономики и международной системы смещается в направлении Восток/Азия. Именно сюда переключается внимание глобальных экономических акторов, которых привлекают растущие рынки, впечатляющая динамика хозяйственного роста, мощная энергетика человеческого капитала. И здесь же действуют одни из наиболее острых рисков и угроз безопасности (очаги терроризма, этно-конфессиональные конфликты, ядерное распространение, территориальные споры)»³.

Усиление влияния Востока стало результатом прорыва на мировую арену не только экономических гигантов (Китай, Индия), но и куда менее мощных региональных государств, политика которых все более ощутимо воздействует на международные отношения. В отсутствие биполярного мира наступление века региональных игроков было неизбежным. Так, на Ближнем Востоке на главные роли претендуют Турция, Иран, Саудовская Аравия. Определяющее влияние на международные отношения оказывает Израиль. Во втором эшелоне находятся влиятельные Египет, Иордания, страны Залива. В Центральной Азии лидерские позиции сохраняет Казахстан как наиболее открытая и динамичная страна региона. Политическая активность Казахстана не сравнима с другими региональными силами. Достаточно вспомнить посредничество Казахстана в контексте конфликтов на постсоветском пространстве, его роль в формировании Астанинского формата для урегулирования сирийского конфликта, многочисленные региональные и глобальные инициативы. Сильными позициями в Центральной Азии обладает Узбекистан. Огромный потенциал Узбекистана еще не до конца раскрыт в связи с его долго сохранявшейся закрытостью для внешнего мира, чрезмерным консерватизмом, однако начатые реформы дают основания полагать, что Ташкент может стать важным центром притяжения на региональной и мировой арене.

Классическое взаимодействие Восток—Запад (при все большей фрагментации того и другого) сохраняется в современном мире, несмотря на рост взаимозависимости, усиливающиеся элементы антагонизма. Глобализация, которая, казалось, сделает мир более единым через информационные потоки, обмены, торговлю, коммуникации, не сделала его одинаковым (при всей относительности этого термина), а скорее акцентировала глубокие культурные различия.

К особенностям структуры международных отношений относят усиление регионализации. Она по-разному проявляется в Европе, Америке и в Азии. Даже радикальный европейский регионализм ставится под вопрос политикой отдельных государств (например, Великобритании). По справедливому суждению российского исследователя А. Д. Богатурова, специфика регионализации в Азии «в ее удивительной мягкости, терпимости к страновому. Страновое не перемалывается и не изживается, оно остается главенствующим»⁴. При главенствующей страновой идентичности и относительно слабых процессах внутрирегионального притяжения регионализация на Ближнем Востоке и в Центральной Азии после распада биполярной системы нередко приобретала формат политических конструктов. Такими конструктами были сначала «Большой Ближний Восток» (ББВ), «Большая Центральная Азия» (БЦА), а затем Большая Евразия (БЕ).

«Большим» или «расширенным» Ближним Востоком западные исследователи после распада СССР начали обозначать обширную территорию, простирающуюся от Северной Африки до Пакистана и вклю чающую Персидский залив, Палестину, Центральную Азию, Кавказ. Было принято считать, что новый Ближний Восток воспроизводит общие вызовы безопасности. Так, по мнению американского исследователя А. Гарфинкля (Институт исследований внешней политики), можно выделить следующие вызовы, которые, если и не всегда представляют угрозу стабильности в глобальном масштабе, тем не менее являются раздражающими факторами. К ним относятся высокая концентрация деспотических режимов, а также режимов, не способных нормально функционировать, существование политически радикального и военизированного ислама, производство и транспортировка наркотиков, наличие конфликтов и т.п.⁵. В дальнейшем «Большой Ближний Восток» стал частью политической концепции администрации Буша-младшего, поставившей целью американской политики демократические трансформации на Ближнем Востоке и за его пределами.

«Большая Центральная Азия» стала очередным региональным конструктом, соединившим страны Центральной Азии и Афганистан. Можно полагать, что идея заключалась в том, чтобы после ввода в Афганистан войск США и других государств НАТО смягчить переход страны к новому этапу развития и, как и в случае с «Большим Ближним Востоком», обозначить движение Центральной Азии от России в направлении цивилизационно более близких стран. «Традиции умеренного ислама в регионе, — писал автор этой концепции президент Института Центральной Азии и Кавказа при Университете Дж. Гопкинса в Вашингтоне Фредерик Старр, — и враждебность к радикальному исламизму широко распространены, несмотря на отдельные завоевания последнего. Все правительства региона являются либо светскими, либо, как в случае с Афганистаном, сдерживаются тщательным перечислением прав граждан относительно государства... Более того, вряд ли можно найти другой регион, который демонстрирует более позитивное отношение населения к Соединенным Штатам и более низкий уровень враждебности, чем Афганистан и государства Центральной Азии»⁶.

Конструирование регионов продолжалось, отражая иные концептуальные задачи. Если «Большой Ближний Восток» и «Большая Центральная Азия» рассматривались как политические регионы, обеспечивающие проекцию влияния США, то макрорегион «Большая Евразия» был ответом на исключение России из системы европейской безопасности при все более активном расширении НАТО. По мнению российского аналитика Сергея Караганова, «Большая Евразия это движение к новой геостратегической общности — общеевразийскому пространству развития... Важнейшая его потенциальная функция — «погружение» в сеть связей, сотрудничества, балансов, договоренностей Китая, чтобы предотвратить его превращение в потенциального гегемона, против которого будут неизбежно объединяться другие евро-азиатские страны, приглашая и внешних балансиров, имеющих меньшую заинтересованность в сохранении стабильности и мира на континенте»⁷.

Во всех случаях в макрорегионах оказались страны, существенно отличающиеся друг от друга особенностями исторической судьбы, уровнем социально-политического и экономического развития, спецификой этноконфессионального состава, часто находящиеся в конфликтах друг с другом и имеющие слабые интеграционные связи. Внутрирегиональная структура отношений отличается рыхлостью и неопределенностью, возможности консолидации сомнительны, но тенденция к конструированию макрорегионов имеет свою политическую логику. Если ББВ и БЦА служили для США проекцией влияния, акцентировавшей особую роль Вашингтона на мировой арене, то БЕ подчинена идее поиска контрбаланса в асимметричном мире, стремлению обозначить контуры двухполюсности, обеспечивающей большую устойчивость международных отношений.

Современные международные отношения порой приобретают характеристики, которые можно обозначить социологическим термином «деструкция нормативности», применяющимся для обозначения отхода от привычной моральной нормы, девиантного поведения⁸. Результатом и маркером деструкции нормативности становится «твиттерный» стиль в дипломатии, широкое использование в мировой практике методов вмешательства и шантажа, подмена фактов «фейковыми» новостями, а институтов персональными связями и т.п.

Можно напомнить, что крупные и небольшие государства традиционно отличает скорость и жесткость реакции на различные международные события. У стран, застрявших на средних этажах мирового развития, так называемого переходного пояса, промежуточной зоны, к которой, по мысли российского конфликтолога В. А. Кременюка, относятся как государства бывшего социалистического содружества, так и ряд стран бывшей колониальной периферии⁹, готовность к резкому реагированию всегда была высокой. На Ближнем Востоке быстрый переход к вооруженным действиям в конфликте в отсутствии экзистен-циональных угроз (ирано-иракская война, вторжение Ирака в Кувейт, постоянные столкновения на границах в зоне арабо-израильского конфликта), резкие политические повороты (разрыв дипломатических отношений) были одной из характерных черт регионального взаимодействия. Интенсивность конфликтного взаимодействия значительно повысилась в наши дни. Достаточно вспомнить выглядевший недостаточно мотивированным разрыв Саудовской Аравией и рядом других государств Залива отношений с Катаром, входившим с ними в одно региональное объединение (ССАГПЗ); военные операции Турции против сирийских курдов, израильские обстрелы позиций «Хизбаллы» и сирийской армии (САА) в Сирии или бомбардировки, осуществлявшиеся Саудовской Аравией и Ираном в Йемене. В принципе они не выходят за рамки привычной для этого региона модели поведения, возможно, лишь добавляя иллюстративного материала. В Центральной Азии существовавшие до последнего времени территориальные споры не раз приводили в 2000-е годы к вооруженным столкновениям.

На таком фоне реакция ведущих держав, от которых зависят судьбы мира, всегда была замедленной и принципиально более взвешенной. Однако нестабильность баланса основных центров сил, сложность и неопределенность процессов формирования нового мирового порядка привели к тому, что ныне поведение крупных держав тоже стало испытывать воздействие деструкции, мгновенно продуцируя лишенные твердых оснований обвинения, угрозы, давление и т.п. Складывается впечатление, что лидеры государств все меньше просчитывают последствия предпринимаемых шагов, уходят от их долгосрочной оценки, руководствуясь сиюминутным выигрышем. В принципе аналогичные ситуации возникали на протяжении всей истории международных отношений, которая тем не менее двигалась к установлению определенной нормативности, подвергающейся ныне все более серьезным вызовам как со стороны государств, так и других участников международных отношений. Деструкция нормативности, несомненно, отличает методы террористических организаций, безжалостно уничтожающих людей, превращающих даже детей в жертвы и палачей.

Глобальные тренды, своеобразно преломляясь на Востоке и на Западе, порождают если не противоположные, то не сравнимые по содержанию и результатам последствия. Например, ослабление притягательности рожденных на Западе светских идеологий, прежде всего левых и либеральных, имело своим результатом на Арабском Востоке не постсекуляризм (сам термин здесь является более чем относительным) или укрепление правых популистов, а взлет исламского радикализма и джихадизма, который нашел свою нишу и в обществах Центральной Азии. Можно напомнить, что в 1950—1960-е годы в период антиколониальной борьбы и установления новых режимов в странах Азии и Африки различные общественные группы тяготели к популярным левым идеям. Не случайно, например, что одним из факторов (хотя далеко не единственным), способствовавшим в этот период сближению между

Израилем и освободившимися государствами Африки, был социализм, из которого черпали идеи и левосионистские лидеры, и представители молодого поколения революционной африканской элиты. Результаты их имплементации были при этом абсолютно различны и зависели от уровня развития общества, а не от желания отдельных руководителей.

Марксистская идеология в интерпретации элит развивающихся государств на Ближнем Востоке (НДРЮЙ) примитивизирова-лась, адаптировалась под их непосредственные нужды, становилась инструментом во внутренней борьбе. В Центральной Азии в первые годы советской власти имели место попытки большевиков представить марксистскую идеологию и ислам как непротиворечащие друг другу.

Возможно, что нынешняя идеологическая выходощенность большинства условно светских ближневосточных режимов не станет последним словом и не исключено обращение к идеологиям широкого спектра — от самого левого до крайне правого толка¹⁰. Однако и идейного вакуума не случилось. Разочарование в рецептах переустройства общества на социалистических началах, распад СССР и крушение коммунистической идеологии стали на Арабском Востоке драйверами поиска новой утопии всеобщего благоденствия, но на этот раз в контексте радикальных исламистских идей. Альтернативный проект демократизации, включавший попытки (в том числе силовые) смести местных диктаторов и привнести в традиционные общества модели институтов и эффективного управления, сходные с теми, что существуют в западных государствах, имел своим результатом ослабление и разрушение управляемости (Ирак, Сирия) и распад государственности (Ливия).

Утрата легитимности отдельными лидерами и режимами; поиски социальной справедливости в обществах, лишенных социальных лифтов; разочарования и внутренние расколы носили универсальный характер. На Западе крах социального контракта, вызвавший социальную напряженность, поиск новых лидеров, сепаратистские настроения, был транслирован в русло референдумов, выборов, государственных решений (удачных или нет — другой вопрос), а также уличных выступлений.

На Ближнем Востоке те же процессы привели к бурной и быстро распространившейся «арабской весне», затяжным гражданским войнам с иностранным вмешательством, к гуманитарным катастрофам и разрушению или резкому ослаблению государственности. В Центральной Азии перевороты, связанные с неэффективностью управления и соперничеством кланов по линии Север—Юг имели место в Кир гизии в 2005 и 2010 гг., приведя в обоих случаях к смене элит. В начале 1990-х годов обретение независимости стало важнейшим фактором, подтолкнувшим к гражданской войне в Таджикистане, в основе которой было столкновение региональных кланов, стремившихся к переделу власти.

В то же время революции и перевороты не стали повсеместной практикой и не везде поколебали устойчивость властных институтов. В арабских монархиях, где легитимность правителей не подвергается сомнению, необходимость перемен связывается скорее с приходом нового поколения, чем с революционными переворотами. Так, новое поколение принцев в Саудовской Аравии явно нацелено на то, чтобы подновить ветшающую монархию. Реформы проводили король Марокко и король Иордании. Устойчивость продемонстрировали республиканские системы в Египте (несмотря на «арабскую весну») и в Алжире. Даже хрупкая государственность в Ливане смогла устоять перед современными вызовами. Нельзя отрицать, что сформировавшиеся в арабских государствах и в государствах Центральной Азии республиканские режимы имеют свой ресурс общественной поддержки, определяемой особенностями социальной стратификации.

В этой связи на Ближнем Востоке и в Центральной Азии в условиях формально республиканских режимов способами обеспечения политического транзита становятся попытки передачи власти преемнику или «династической» смены власти на базе договоренности элит, легализуемые организованными с разной степенью прозрачности выборами.

Автор не претендует на полноту рассмотрения всех перечисленных глобальных тенденций, однако надеется, что выбранная проблематика все же позволит составить более детальное представление о региональных процессах, находящихся в русле общих направлений глобального развития и в силу местных особенностей обретающих свои оригинальные формы. Выбор столь различных регионов с точки зрения истории, уровня развития, доминирующего этнического состава и культуры (несмотря на ислам и этническую связку с неарабскими государствами Ближнего Востока) позволил, с одной стороны, сделать вывод об универсальности ряда тенденций, а с другой — показать специфику их влияния на разные, но цивилизационно все же близкие миры. В задачу исследования входил не анализ ситуации во всех государствах Ближнего Востока и Центральной Азии, а скорее подбор примеров, наиболее ярко иллюстрирующих взаимодействие глобальных и региональных тенденций.

Автор выражает благодарность своим коллегам А. Г. Аксененку, Т. А. Алексеевой, В. Я. Белокреницкому, Т. А. Карасовой, В. А. Кузне цову, Е. М. Кузьминой, В. В. Наумкину, Т. В. Носенко, А. В. Сарабье-ву, К. М. Труевцеву, А. И. Яковлеву за высказанные ценные замечания.

Особая благодарность проректору МГИМО А. В. Мальгину за поддержку и помощь в подготовке этой книги и ее публикации.

Примечания

• 1 Мегатренды: Основные траектории эволюции мирового порядка в XXI веке: Учебник / Под ред. Т. А. Шаклеиной, А. А. Байкова. 2-е изд., испр. и доп. М.: Аспект Пресс, 2014. — 448 с.
• 2 См.: Яковлев А. И. Страны Востока в эпоху глобализации: синтез традиционного и современного. М.: НОЧУВПО «Институт стран Востока», 2015. С. 6.
• 3 ^{Барановский В. Г.} Изменения в глобальном политическом ландшафте // Проблемы терроризма, насильственного экстремизма и радикализации (российские и американские подходы). Спецвыпуск / Под ред. Е. А. Степановой. М.: ИМЭМО РАН, 2017. С. 58.
• 4 ^{Богату ров А. Д.} Как стать международником в России. Описание опыта и письма из почти прожитой жизни. М.: ИД «Русская панорама», 2018. С. 132— 133.
• 5 ^{Gaifinkle A.} The Greater Middle East in 2025. Foreign Policy Research Institute E-Notes. 1999. December 17. URL: http://www.bu.edu/globalbeat/mideast/ FPRI121799.html.
• 6 ^{Starr Frederick S.} A ‘Greater Central Asia Partnership’ for Afghanistan and Its Neighbors. Wash. Central Asia-Caucasus Institute & Silk Road Studies Program. Silk Road Paper, 2005. P. 26.
• 7 ^{Караганов Сергей.} От поворота на Восток к Большой Евразии. 30 мая 2017 г. // [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://globalaffairs.ru/pub-col/Ot-povorota-na-Vostok-k-Bolshoi-Evrazii-18739.
• 8 См., например, Тихомиров Д. А. Половая мораль московских студентов: религиозный аспект// Социология и жизнь. 2017. № 2. С. 210-220.
• 9 ^{Кременюк Виктор.} Современный международный конфликт: проблемы управления // Международные процессы. 2003. Январь—апрель. № 1. С. 63—73.
• 10 ^{Сарабьев А. В.} Локальное отражение глобальных тенденций: Сирия и Ливан на идеологическом рубеже (начало 60-х гг. XX века) // Контуры глобальных трансформаций. Ближний Восток на пути к новой политической реальности. 2017. Т. 10. №2. С. 83.

Проблемы ^^государственности на Ближнем Востоке