Вл. Соловьев. Жизнь и произведения Платона (Предварительный очерк)
I
Древнейшие биографии Платона, близкие к его времени, известны нам только по названию, а сохранившиеся у Диогена Лаэртия (III книга его истории), Апулея и Олимпиодора, — отделенные от своего предмета несколькими веками, довольно скудны положительными данными и обильны явным баснословием и анекдотами малоинтересными и не внушающими доверия. Не входя пока в критический разбор всех этих известий, я ограничусь здесь теми немногими биографическими данными, которые могут считаться наиболее достоверными.
Платон родился в очень знатном афинском семействе. Одним из его предков, по матери, Периктионе, был законодатель Солон, а по отцу, Аристону, — последний царь афинский Кодр. Время рождения великого философа определяется приблизительно между 430 и 427 г. до Р. X. — вероятнее 429 или 428[1]. Родители Пла
тона, имевшие значительный достаток, дали сыну хорошее образование. По всем принятым в то время предметам обучения (гимнастика, музыка, грамота и риторика) он имел лучших наставников; их имена дошли до нас, но без всяких других сведений, кроме того что они были известными мастерами своего дела и давали уроки Платону. В первой юности будущий философ усерднее всего занимался стихотворчеством, преимущественно эротическим. В двадцатилетием возрасте (408 г.) познакомившись с Сократом, он бросил свои прежние упражнения и отдался философскому исканию правды под влиянием и руководством мудрейшего из эллинов. Общественная мысль Афин и всей Греции в эпоху юности Платона представлялась принципиально тремя главными партиями: охранителей, требовавших слепой, безотчетной верности отеческим преданиям и законам; софистов, настаивавших на относительности и условности всяких положений в жизни и знании и возводивших, таким образом, в принцип умственную и нравственную анархию; и наконец третья партия, сосредоточенная в одном человеке, Сократе, стремилась к сознательно верующему, зрячему восприятию безусловного добра и правды. Первая партия лицемерно отстаивала неприкосновенность народно-государственных верований, уже подкопанных двумя веками философского движения и утративших свое действительное значение для самих этих охранителей (насмешки над богами в комедиях крайнего консерватора Аристофана); вторая, признавая все относительным, ставила целью жизни для умных людей личную выгоду и удачу, а как главное средство этим людям достигать своих целей с чужой помощью предлагала риторическое искусство убеждать других без собственного убеждения. Между этими представителями мнимой веры, с одной стороны, и мнимой свободы мышления — с другой Сократ был единственным сознательным носителем глубокого и искреннего религиозно-нравственного настроения и чистого философского интереса. Вся сила Сократовой мысли состояла в простом и неоспоримом утверждении, что жизненная задача должна решаться по существу, согласно с тем, что само по себе хорошо или безусловно желательно для всех, а не по каким-нибудь внешним соображениям частным или общественным. Для лучших умов молодого поколения не могло быть вопроса, за кем идти. Платон сразу проникся духом Сократовых речей и отдался сократическому исканию подлинной мудрости и существенного добра. Когда Сократ был обвинен как враг религии и нравственности, Платон был в числе учеников, предложивших внести за него значительную сумму выкупа. После смертного приговора он заболел и поэтому не присутствовал при прощальной беседе в темнице. После смерти Сократа (399 г.) Платон, по всей вероятности, предпринял свои первые путешествия . Наиболее достоверными можно считать поездку в Кирену, к математику Феодору, и в Египет, слывший издревле очагом истинной мудрости. Принудительному изгнанию из Афин Платон не подвергался, и есть указания, что в 394 г. он находился в отечественном городе. Через несколько лет он предпринимает путешествие в Нижнюю Италию и Сицилию для сближения с философским союзом пифагорейцев, которые затем направляют его в Сиракузы к тамошнему тирану Дионисию Старшему, при 1 Пребывание Платона в Мегаре новейшими исследованиями заподозрено. Твердых исторических доказательств этого пребывания действительно не имеется. — Примеч. авт. Дворе которого у них были значительные связи. Платон мечтает подчинить Дионисия своему влиянию и употребить его власть для создания образцового государства, управляемого философами. Это вовсе не входило в намерения сиракузского властителя, который хотел, льстя тщеславию Платона, овладеть знаменитым философом как редким украшением для своего Двора. Такое недоразумение между хозяином и гостем кончилось для последнего заключением в тюрьму и затем продажей в рабство, откуда его скоро выкупили друзья. По возвращении в Афины (386 г.) Платон начинает собирать кружок учеников, с которыми беседует о философских предметах в пригородном общественном саде, Академии (в версте от Афин по дороге в Елевсис). Есть достоверное известие об одном публичном его чтении о благе, которое, впрочем, не имело успеха. В 368 или 367 г. — после смерти Дионисия Старшего — его сын и преемник Дионисий Младший, — по внушению дяди своего Диона, с которым Платон подружился в первое свое посещение Сиракуз, призывает философа к своему двору, обещаясь стать его верным учеником. Сперва мечта Платона о юном тиране, преобразующем действительные общественные отношения согласно идеалу должного общества под руководством истинного мудреца, как будто начинает сбываться; но скоро Дионисию надоедает философская опека: после своего разрыва с Дионом он выказывает презрительное и враждебное отношение к Платону и наконец отсылает его ни с чем. В 361 г. он снова его призывает через пифагорейца Ар-хита, обещаясь ему помириться с Диоиом, и снова его обманывает, так что семидесятилетний философ принужден с опасностью для жизни бежать из Сиракуз. В 348 или 347 г., перейдя за восьмидесятилетний возраст, Платон без какой-нибудь тяжкой болезни умирает среди книжных занятий в загородном своем доме, по соседству с Академией. О частной жизни Платона ничего положительного неизвестно, кроме того, что он обладал материальными средствами, достаточно большими для денежного поручительства перед судом, для обширных путешествий и для покупки загородного дома. Нет указаний, чтобы он был когда-нибудь женат. Достоверных изображений его не сохранилось, но, по согласному свидетельству древних, он имел благообразную и внушительную наружность. Мнения о его внутреннем достоинстве издавна расходились до крайности. Восторженные последователи его философии прозвали его божественным; некоторые из современников смотрели на него как на старого болтуна; знаменитейший из его учеников, Аристотель, разойдясь с учителем, держался о нем среднего мнения. II Сочинения, завещанные нам древностью с именем Платона как автора, очень неравны между собой по достоинству; одни из них оправдывают самую высокую, другие — самую низкую оценку философа и писателя. Но тут прежде всего является вопрос о подлинности произведений, традиционно приписываемых Платону. Этот вопрос, породивший огромную литературу в XIX в. (особенно в Германии), ставился еще в древности. Весьма характерным предвестием и предостережением для но вейшей критики должно признать любопытный факт, сообщаемый комментатором Аристотелевой Метафизики, Асклепием, а именно, что, несмотря на ясное свидетельство Аристотеля о подлинности диалога Федон, некто Панэтий1 осмелился утверждать подложность этого диалога, потому что он, Панэтий, объявив душу смертною, захотел привлечь к этому взгляду и авторитет Платона, а так как в Федоне Платон ясно присваивает бессмертие разумной душе, то из-за этого и признал (Панэтий) этот диалог подложным (Scholia, ed. Brandis, р. 576, а. 38). Рядом с таким классическим образцом предвзятой критики еще сильнее проявлялось полное отсутствие всякой критики, вследствие чего Платону, как и большинству знаменитых древних авторов, приписывались сочинения, совершенно ему чуждые. Диоген Лаэртий называет десять подложных диалогов, отчасти дошедших до нас. Ни один из них не был внесен в первый существующий полный перечень Платоновых сочинений, составленный астрологом и полигистором[2] Фрасилом в начале I века по Р. X. и сохраненный тем же Диогеном Лаэртием (более ранний перечень — Аристофана Византийского — известен лишь в неполном виде). Отвержение распространенных псевдэпиграфов предполагает у Фрасила некоторую критику и предрасполагает до известной степени в пользу подлинности произведений, вошедших в его каталог. Их всего 36, распределенных на 9 тетралогий (34 диалога, защитительная речь Сократа и небольшое собрание писем Платона).
Этот канон Платоновых творений оставался почти неприкосновенным для критики до начала XIX в., когда Шлейермахер (1768-1834; его превосходный немецкий перевод Платона стал появляться первым изданием в 1802 г.) отверг подлинность некоторых второстепенных диалогов. Но настоящим зачинателем отрицательной критики Платоновых творений (если не считать древнего Панэтия) должен быть признан Аст (1778-1841). В его книге Plato’s Leben und Schriften (Leipzig, 1816) оценка философского значения и литературных достоинств каждого диалога по большей части вериа и метко выражена, но скрытое в его взгляде неосновательное предположение, будто Платой мог создавать только высокообразцовые философские произведения, заставляет его из 36 произведений признать подлинными всего 14: Протагор, Федр, Горгий, Федон, Теэтет, Софист, Политик, Кратил, Парменид, Филеб, Пиршество, Государство, Тимей, Критий. Действительно, если исключить последний, неоконченный, диалог; признанные Астом произведения заключают в себе самое значительное, что осталось с именем Платона. Но именно поэтому исключение всего остального должно быть заранее отвергнуто, ибо нельзя никак допустить, чтобы автор, проживший более 80 лет и писавший по крайней мере в течение полувека, оставил только одни образцы. Характерно для критики Аста, что он со своей точки зрения внутреннего достоинства решительно отверг подлинность сочинения Законы, имеющую за себя самое сильное из внешних доказательств — прямое свидетельство Аристотеля, — причем критик не принял во внимание и того, что именно неудовлетворительность этого сочинения в философском и литературном отношениях совершенно соответствует тем фактически известным условиям, при которых его писал Платон в последние годы своей жизни. Вообще значительность и литературные достоинства произведения не должны решать вопроса о его подлинности. С одной стороны, Платон, наверное, писал и неудачные сочинения, а с другой стороны, разве не было между сократовцами мыслящих и талантливых писателей, произведения которых могли впоследствии ошибочно быть приписаны Платону? Как на пример возможности такой ошибки, укажу на диалог Горгий. По значительности содержания и по таланту изложения он вполне достоин Платона, но нет никаких внутренних препятствий к тому, чтобы признать его произведением другого Сократова ученика, именно Ан-тисфена, который по свидетельству древности был превосходным писателем, а точка зрения этого диалога совершенно совпадает с образом мыслей Антисфена. После Аста кантианец Зохер в ученейшей книге Uber Plato’s Schriften[3] (Munchen, 1820) отвергает хотя лишь 13 произведений, но между ними некоторые весьма важные и признанные даже Астом, каковы Софист и Парменид. Основанием для такого отрицания служит главным образом принципиальное будто бы противоречие между содержанием этих диалогов и тем учением об идеях, которое излагается в других, бесспорных, Платоновых сочинениях. Но и отвергаемые критиком диалоги до него также признавались бесспорными, а вместе с тем некоторые из признаваемых им за бесспорные оспариваются другими критиками. Усматриваемое Захером несогласие между известными диалогами относительно теории идей помимо принятого им объяснения допускает еще два других: 1) колебания самого Платона в разные эпохи
его жизни между различными взглядами на один и тот же предмет и 2) неверное или неполное понимание Платоновой теории со стороны критика. В этом случае, как и в других, я не только не даю пока своего решения спорного вопроса о подлинности диалога, но и не отвергаю чужого решения, а только указываю на недостаточность его оснований. Против критических излишеств Аста и Зохера выступает известный издатель и комментатор Платона Штальбаум в сопровождающем его издание трактате Disputatio de Platonis vita, ingenio et scriptis1 (1821) и в обстоятельных введениях к отдельным диалогам. Он отвергает только семь произведений: Второй Алкивиад, Феаг, Любовники, Иппарх, Клитофон, Минос и Эпиномис. Таково же приблизительно суждение К. Ф. Германна, Штейн-гарта, Зуземиля. Знаменитый историк греческой философии Целлер в раннем своем сочинении о Платоне (1839) отвергает подлинность всех так называемых сократических диалогов, а также Законов-, в более зрелых своих трудах он отрекается от прежних приговоров. Своеобразно вводит и проводит крайне отрицательную критику Зукков (Die wissenschaftliche und kunstlerische Form der platonischen Schriften[4] etc. Berlin, 1855). Основываясь на одной фразе в Федре, что всякое настоящее умственное произведение должно быть похоже на одушевленное существо с головою, туловищем и ногами, он признает подлинными только те сочинения Платона, которые, на его взгляд, удовлетворяют этому требованию. Такими он находит всего лишь 11 диалогов, причем отвергаются даже признанные Астом
Горгий, Кратил, Политик, Критий, но зато допускается Апология Сократа. Ибервег (Untersuchung uber die Echtheit und Zeitfolge der platonischen Schriften1, Wien 1861) отрицательно относится к Пармениду, впоследствии также к Софисту и Политику. Шааршмидт (Die Sammlung der platonischen Schriftenzur Scheidung der echten von den unechten untersucht, Bonn[5] 1866) идет дальше Аста и Зуккова, допуская подлинность лишь девяти диалогов: из списка Зуккова он выбрасывает Парменида, Филеба, Софиста, Апологию, но зато включает Законы и Горгия. Общий прием его критики состоит в том, что отвлеченную возможность подделки он всегда принимает за достаточное основание для признания действительного подлога. Huit (La vie et 1’oeuvre de Platon Между известными европейскими учеными только один англичанин Грот в своем классическом сочинении Plato and the other companions of Socrates (London, 1867) безусловно стоит за весь Фрасилов канон. Главная сила его аргументации состоит в указании произвола, субъективизма и противоречий отрицательной критики, первообраз которой он остроумно находит в Панэтиевом мнении о Федоне.
Ill В настоящее время кажется, что все оттенки ученого скептицизма по вопросу о подлинности Платоновых творений были проявлены, и можно подвести общие итоги этой вековой критической работы. 1) Не доказана положительным образом подложность ни одного из произведений, вошедших в список Фрасила; 2) против подлинности некоторых из них указаны более или менее твердые основания, во всяком случае, достаточные для признания этих произведений сомнительными. В подробном критическом трактате о сочинениях Платона, который должен сопровождать этот перевод, я постараюсь доказать, что именно таково настоящее положение дела. А теперь ограничусь на этот счет несколькими краткими замечаниями. Основания для признания несомненной подложности какого-нибудь из наших диалогов могли бы быть троякими: или внешнее свидетельство близкого к делу, хорошо осведомленного и авторитетного писателя (в данном случае едва ли можно назвать кого-нибудь другого, кроме Аристотеля); или явные несообразности в содержании, — противоречия с основами Платонова образа мыслей, как если бы, например, в каком-нибудь диалоге проповедовались сенсуалистическая теория познания, гедоническая этика, атомистическая метафизика; наконец, характер языка с несомненными признаками позднейшей эпохи. Ничего такого нельзя найти относительно какого-либо из наших диалогов. Ни об одном из них Аристотель не говорит как о подложном, а о некоторых, заподозренных новейшей критикой, говорит прямо как о подлинных; о других он вовсе ничего не говорит, но это молчание само по себе не может делать их даже сомнительными, так как Аристотель не писал систематически о Платоновых сочинениях, и нет никакого повода искать у него упоминания о каждом диалоге. Далее, таких непримиримых внутренних противоречий между различными диалогами, которые решительно не позволяли бы приписать их одному автору, осторожная критика не находит, а некоторые и довольно значительные колебания мысли следует признать у подлинного Платона, во-первых, потому, что их отсутствие было бы совершенно невероятно у мыслителя, которого умственная работа обнимает около 60 лет, а во-вторых, потому, что действительные перемены взглядов замечаются у него и в некоторых диалогах, которые признаны бесспорными тою же критикой (см. ниже). Наконец касательно языка, некоторые изменения в нем были совершенно естественны при долголетии Платона и действительно замечаются и между общепризнанными его диалогами: язык Протагора значительно отличается от языка Тимея или Законов-, таких же особенностей языка, которые не могли бы принадлежать к эпохе Платонова авторства (приблизительно 408-348 гг.) и которые не могли бы проникнуть через переписчиков, ни в одном диалоге не указано с окончательной бесспорностью. Итак, положительных доказательств подложности какого либо из традиционно-признанных произведений Платона не существует. Из этого, однако, не следует, чтобы все эти произведения были, как думает Грот, одинаково несомненны. Авторитет Фрасила, составившего их каталог и отделенного от Платона четырьмя веками, сам по себе недостаточен. Грот опирается главным образом на предполагаемую традицию, свято хранившуюся в школе Платона. Но имел ли Платон школу в определенном смысле этого слова? Связь между ним и Академией была настолько внешней, что последующие академики проповедовали, как известно, скептицизм, одинаково далекий и отдуха, и от буквы Платонова учения; а так как при этом отношение классического мира к старым книгам менее всего отличалось архивной аккуратностью, то едва ли позволительно говорить о традиционно-неизменном собрании Платоновых сочинений. В Александрийскую эпоху псевдоэпиграфы стали настоящей модой, которая, как положительно известно, распространялась и на Платона; десять подложных диалогов были забракованы Фрасилом, но нельзя ручаться за то, что он безошибочно принял в свой каталог только подлинные сочинения философа, и следовательно, возможность основательных сомнений должна быть заранее допущена, вопрос же об их действительной основательности по отношению к тому или другому диалогу должен решаться по существу особо для каждого случая. Заметим пока, что значительное большинство авторитетных ученых согласно отвергают достоверность следующих сочинений из Фра-силова каталога: Клитофон, Любовники, Иппарх, Второй Алкивиад, Минос, Эпиномис, Письма. Отрицательная оценка выводится здесь из внутренних оснований, которые относительно этих сочинений не устраняются, хотя и не подтверждаются никаким внешним свидетельством. Но как опрометчиво было бы в вопросе о подлинности строить что-нибудь на одних внутренних основаниях, показывает пример диалога Менексен. По одним внутренним основаниям его следовало бы отвергнуть безо всяких разговоров, ибо в нем восторженно проповедуется воинствующий афинский патриотизм, которому Платон был совершенно чужд при своих решительных симпатиях к аристократической Спарте и при своей глубокой неприязни к афинской демократии, умертвившей Сократа. Между тем прямое свидетельство Аристотеля заставляет нас признать этот диалог подлинным и объяснять его содержание или неизвестным нам моментом в жизни Платона, когда он по какому-нибудь особому поводу мог стать на точку зрения воинствующего патриотизма вопреки своим обычным взглядам и чувствам; или какой-нибудь особой причиной лицемерия, — что, впрочем, есть только логическая возможность безо всякого психологического вероятия; или наконец — что всего вероятнее — тонкой и скрытой иронией, определенный повод для которой остается все-таки неизвестен, — три предположения, о которых никто и не подумал бы, если бы случайное указание Аристотеля не устраняло серьезную возможность просто признать диалог подложным на самых благовидных внутренних основаниях. IV Вопрос о хронологическом порядке Платоновых сочинений имеет для своего решения еще меньше положительных данных, нежели вопрос о подлинности. Не подлежит серьезному спору, что мелкие диалоги по нравственным предметам (так называемые сократические) суть самые ранние, что сочинения, относящиеся к суду над Сократом (Евтифрон, Апология, Критон), и по времени написания близко стоят к этому событию, что Государство в целом принадлежит к вполне зрелой эпохе, что еще позднее Тимей и неоконченный Критий и что Законы составляют последний, старческий труд Платона. Все прочее остается спорным. Хронологический вопрос осложняется тем несомненным, но часто забываемым обстоятельством, что как художественная законченность многих диалогов, так и прямые свидетельства древности о том, что Платон тщательно отделывал и переделывал свои произведения, не позволяют допустить, что более крупные из них созданы разом, в короткое время и в одном неизменном виде. Разновременное происхождение десяти книг о Государстве, a priori более чем вероятное, считается ныне положительно доказанным. Столь же ясными представляются мне наслоения разных эпох и в некоторых других, менее важных диалогах, каков Первый Алкивиад. Если диалоги создавались в разные сроки и переделывались, то этим отнимается решающее значение и у тех немногих определенных хронологических указаний, которые встречаются в самих диалогах. А именно, если в каком-нибудь из них говорится об известном событии современном Платону, то отсюда должно логически заключать только, что данное место в данной редакции диалога написано после упомянутого события, но выводить из этого какие-либо хронологические определения относительно целого диалога и его первоначального написания мы не имеем никакого права. Эта же причина (в соединении с другими) отнимает возможность твердых и значительных результатов у явившейся в недавнее время грамматико-статистической методы определять хронологию Платона, как и других греческих авторов, большим или меньшим употреблением известных оборотов речи, грамматических форм, тех или других отдельных слов и в особенности частиц, которыми так обилен греческий язык. В этом направлении усердно работали и работают многие почтенные ученые, как-то: Диттенбергер, Роккет, Зибек, Константин Риттер (Untersuchungen uber Plato Stuttgart, 1888), но ничего вполне достоверного ими не получено, кроме того, что было достаточно твердо и прежде, например, что сократические диалоги суть самые ранние, а Тимей и Законы — самые поздние произведения Платона. В только что вышедшем замечательном сочинении Лютославского The Origin and Growth of Plato’s Logic, with an account of Plato’s style and of the Chronology of his writings[6]. London, Longman, Green and C° автор, примыкая к исследованию Кэмбля (Campbell), в его введении к изданию Софиста и Политика (1867 г.), решает платонический вопрос на основании исследования стиля и терминологии преимущественно в области логики и теории познания. Разбор этого взгляда читатель найдет в особом приложении в конце одного из следующих томов. При недостатке внешних данных ученые, преимущественно немецкие, с начала XIX столетия искали внутреннего принципа, определяющего связь и порядок Платоновых сочинений и дающего косвенно хотя приблизительное указание и на их хронологию. Таким образом, Платон в своем философско-литературном творчестве стал предметом множества теорий, всегда ученых и иногда остроумных. Мы сделаем краткий свод всех более характерных между этими теориями, из которых каждая, на наш взгляд, заключает в себе некоторую долю истины.
Шлейермахер в введении к своему переводу развивает тот взгляд, что последовательный порядок Платоновых произведений прямо вытекает из одного художественно-философско-дидактического плана, установленного заранее Платоном еще в юности и далее все более уяснявшегося в частностях. Каждый значительный диалог после первого, каковым Шлейермахер признает Федра, есть прямое и преднамеренное продолжение или восполнение своего предыдущего и подготовление к своему последующему. В этом смысле Шлейермахер различает три последовательные группы диалогов: I. Федр, Лисис, Протагор, Лахес, Хармид, Евтифрон, Парменид — это группа элементарная, II — подготовительная группа: Горгий, Теэтет, Менон, Евтидем, Кратил, Софист, Политик, Пиршество, Федон, Филей; III — конструктивная группа: Государство, Тимей, Критий. Не вошедшие сюда произведения Шлейермахер признает или подложными, или дополнительными, прибавленными самим Платоном для выяснения тех или других частных вопросов, затронутых в основных диалогах. Взгляд Шлейермахера, явно несообразный с действительными условиями писательства вообще и Платонова в особенности, никем теперь не поддерживается и имеет лишь исторически интерес. Гегельянец Аст, признавая каждый диалог самостоятельным произведением творчества или обособленным идейным организмом, по отличительному характеру творчества различает согласно общей Гегелевой схеме три группы диалогов, относящиеся между собою как теза, антитеза и синтеза. Диалоги, признанные Астом за подлинные, располагаются здесь следующим образом. Первая основоположная группа с преобладанием художественного элемента: Протагор, Федр, Горгий, Федон. Вторая, антитетическая, группа с преобладанием философской рефлексии и диалектики: Теэтет, Софист, Политик, Парменид, Кратил. Третья, синтетическая, группа, представляющая равновесие художественного и диалектического элемента, — образцы совершенного философского творчества: Филеб, Пиршество, Государство, Тимей, Критий. Все прочее, по Асту, подложно. Зохер справедливо полагает, что порядок Платоновых произведений должен определяться ходом его жизни, но он берет эту жизнь слишком внешним образом — по возрастам. В период юности (до 31 года) Платон написал, по мнению Зохера, — частию при жизни Сократа, частию вслед за его смертью, — следующие десять произведений из Фрасилова списка: Феаг, Лахес, Меньший Иппий, Первый Алкивиад, Менон, Кратил, Евтифрон, Апология, Критон и Федон. Ко второму периоду — возмужалости (до 42 лет) — относятся семь диалогов: Ион, Ев-тидем, Больший Иппий, Протагор, Теэтет, Горгий, Филеб. К третьему возрасту — полной зрелости (до 65 лет) принадлежат пять диалогов: Федр, Менексен, Пиршество, Государство, Тимэй. Памятником четвертой поры — старости — осталось сочинение о Законах. К. Ф. Германн, основательно признавая, что Платон под новыми влияниями видоизменял свои взгляды, различает три главные периода его творчества. В первом, под прямым влиянием Сократа, им написаны так называемые сократические диалоги, которые Герман принимает в таком порядке: Меньший Иппий, Ион, Первый Алкивиад, Лисис, Хармид, Лахес, Протагор, Евтидем. Переход от первого периода ко второму обозначается произведениями, написанными под впечатлением судебного процесса и смерти Сократа: Апология, Крытой, Горгий, Евтифрон, Менон, Больший Иппий. Второй период — диалектический — определяется влиянием мегарской и эле-атской школы на переселившегося в Мегару Платона; сюда относятся: Теэтет, Кратил, Софист, Политик, Парменид. К третьему — конструктивному — периоду Платонова творчества, обусловленному влиянием пифагорейцев, принадлежат: Федр, Менексен, Пиршество, Федон, Филей, Государство, Тимей, Критий. Вне этой классификации остается произведение упадка и дряхлости — Законы. Как по вопросу о подлинности (см. выше), так и по вопросу о хронологическом порядке сочинений Платона с Германном в существенных пунктах согласны Штальбаум, Штейнгарт и Зуземиль. Этот взгляд, связанный с такими достоверными и важными факторами, как влияние Сократа, элеатов и пифагорейцев, несомненно дает нам первую твердую основу для понимания Платоновых диалогов и их общей связи. Но нельзя видеть здесь настоящее решение платонического вопроса. Значение посторонних влияний на Платона окончательно определяется тем, что они могли в нем вызвать, или тем, как он сам к ним относился или на них реагировал: иначе было бы непонятно, почему софисты и атомисты, которых он хорошо знал, не оказали на него такого же положительного влияния, как элеаты или пифагорейцы. Влияние совершенно исключительной личности Сократа на молодого Платона было, конечно, определяющим, оставляя, однако, и тут нерешенным вопрос, почему это влияние не сделало навсегда из Платона исключительно этического мыслителя подобно другим философски одаренным ученикам Сократа, как, например, Аристипп и Антисфен. В зрелых произведениях Платона самое важное, без сомнения, есть то, что вливал в них он сам. Если бы его философия была лишь сводом Сократовых, элеатских и пифагорейских идей, то ею не стоило бы так много заниматься. Заметим еще, что те оттенки в ходе размышления и приемах изложения, которыми различаются между собою ранние, средние и поздние диалоги, едва ли могут быть возведены на степень трех особых методов — сократического, диалектического и конструктивного. Сократов способ доискиваться истины путем наводящих вопросов и предварительно принимаемых и затем отвергаемых определений, без сомнения, есть лишь вид диалектики и не может противополагаться диалектическому методу; даже в таких диалогах, как Софист и Политик, расчленение понятий не представляет ничего по существу нового, а есть лишь крайне педантическое применение одного из приемов рассуждения, обычного и в других диалогах. Далее указание на конструктивный метод, понятное, если дело идет о диалоге Тимей, теряет всякий определенный смысл, когда сюда же причисляются и такие диалоги, как Федр, Пиршество, Федон, где пришлось бы искать конструктивности разве только в Платоновых мифах. Но миф не есть метод. VI Из дальнейших оригинальных взглядов наиболее замечательные высказаны Эдуардом Мунком, Ибервегом, Джорджем Гротом и Тейхмиллером. Мунк в своем сочинении Die naturliche Ordnung der platonischen Schriften[7] (Berlin, 1857), придавая чрезмер
ное значение роли Сократа в Платоновых диалогах, принимает идеализованный образ Сократа за преднамеренно установленный принцип единства всего Платонова творчества. Достигнув зрелого возраста (42 — 45 лет) и начав свои беседы в Академии, Платон задумал буцто бы изложить свою философию в последовательном ряде художественных сцен, изображающих жизнь Сократа как идеального мудреца, причем каждая сцена, представляя определенный момент из жизни Сократа, выражала бы вместе с тем и некоторую пройденную стадию в философском развитии самого Платона. Порядок диалогов должен представлять здесь хронологическую связь изображаемых эпох Сократовой жизни и отражающих ее ступеней внутреннего развития его ученика, а не временную последовательность действительного написания диалогов, которая не имеет интереса с точки зрения Мунка. А естественный порядок, им (по убеждению же его — самим Платоном) установленный, осуществляется в трех циклах. После пролога, представляемого диалогом Парменид, где Сократ является жаждущим истины юношею, следует первый цикл, где Сократ в зрелой молодости выступает горячим словесным борцом за правду; сюда принадлежат Протагор, Хармид, Лахес, Горгий, Ион, Больший Иппий, Кратил. Евтидем, Пиршество. Далее, во втором цикле, Сократ на границе старости (около 60 лет) действует как учитель истины, именно в диалогах Федр, Филей, Государство, Тимей, Критий. Наконец в третьем цикле Сократ при исходе своей жизни изображается как обреченный, а затем и присужденный мученик за правду: Менон, Теэтет, Софист, Политик, Евтифрон, Апология, Критон, Федон. Этой теории нельзя отказать в смелости замысла и изяществе построения, но помимо частных несообразностей и натяжек, бросающихся в глаза, самая мысль о таком преднамеренном составлении Платоном общего плана диалогов с целью идеализованного жизнеописания его учителя — не выдерживает критики. Сам Мунк должен был признать, что некоторые диалоги не вмещаются в его рамки и что они были написаны независимо от главного плана (именно Первый Ал-кивиад, Меньший Иппий, Лиспе, Менексен и Законы). Эту оговорку следует, конечно, поставить не в упрек, а в смягчающее обстоятельство для теории Мунка: когда многообразное живое содержание подводится под одну схему, то всякое ограничение этой схемы приближает ее к истине. Но беда в том, что между диалогами, втиснутыми Мунком в его циклы, лишь очень немногие соответствуют его основной теории, в большей же части разговаривающий Сократ является вовсе не средоточием главного интереса, а только принятой литературной формой и как бы обычным псевдонимом автора. Если бы изображение Сократа, даже идеализованного, было главною целью писаний Платона, то во имя чего влагал бы он в уста своего учителя такие речи, каких тот не только никогда не говорил, но, по существу дела, и не мог говорить, каковы длинные рассуждения в положительном смысле об отвлеченно метафизических и космологических вопросах, которые действительный Сократ решительно отвергал как пустословие, ио которые, под условиями независимыми от Сократа и уже после его смерти, стали для Платона главнейшим предметом его интереса. Из мнений Ибервега довольно характерно для немецкой профессорской философии то, что большую часть диалогов (и между ними самые лучшие) он считает не литературными произведениями, а записками для повторения слушателями лекций, которые будто бы Пла тон читал в Академии. Такому взгляду противоречат: 1) диалогическая форма этих произведений с отсутствием у большинства из них определенных дидактических заключений; 2) тщательная литературная отделка важнейших диалогов как самостоятельных и законченных художественных произведений, что несообразно с назначением преподавательского конспекта; 3) и главное — недоказанное и более чем сомнительное предположение о постоянной профессорской кафедре в том публичном месте для фехтования, гимнастики и прогулок, каким была Академия. Ничто не препятствует, например, любому из живущих в Москве авторов философских сочинений беседовать со своими друзьями в Экзерциргаузе или в саду Эрмитаж; не было бы ничего чрезвычайного и в том, если бы в связи с этими беседами образовался и преемственно сохранился философский кружок под условным названием Манеж или Эрмитаж. Но можно ли было бы заключать, что основатель этого кружка имел в названных заведениях ординарную профессуру и что все его сочинения, хотя бы в беллетристической форме, были только конспектами читанных будто бы в Манеже или Эрмитаже правильных курсов по философии? Пораженный разнообразием мыслей и действительными или кажущимися противоречиями в произведениях Платона, Джордж Грот отказывается подвести их под какой-нибудь принцип единства или внутренней связи. Он отрицает определенную умственную личность у Платона и определенный характер у совокупности его творений. Платон был скептик, догматист, религиозный мистик, исследователь, математик, философ, поэт (эротический и сатирический), ритор, художник — все в одном, или по крайней мере все одно за другим чрез пятьдесят лет его философской жизни. По мнению Грота, главная цель Платона в его диалогах состояла не в сообщении каких-нибудь определенных учений, а в том, чтобы одушевить своих читателей тем же интересом к процессу диалектического исследования, который он, очевидно, чувствовал в своей собственной груди. Такой взгляд вереи, однако, лишь отчасти, ибо его никак нельзя отнести к тем диалогам, которые сам Грот, следуя Фрасилу, называет излагательными или руководительными, в отличие от изыскательных. В заключение Грот говорит, что к диалогам Платона нельзя ни относиться как к вкладам в одну положительную систему учения, ни приписывать каждому из них намеренно-предназначенное место в развитии одного заранее задуманного плана, ни видеть в них последовательные проявления известных или определимых перемен во взглядах их автора. Для нас они — отдельные воображаемые разговоры, составленные одним и тем же автором в неизвестное время и при неизвестных обстоятельствах. В своем изложении и разборе Платона по отдельным диалогам Грот держится предположительного и приблизительного хронологического порядка, который он справедливо определяет постепенным удалением Платона от несомненно сократического характера его ранних произведений. На первом месте стоит у Грота Апология, всецело занятая личностью Сократа; на последнем — Законы, где Сократ вовсе не является и даже не упоминается. По своеобразной теории Тейхмиллера, которая подробно доказывается им в нескольких сочинениях (главные из них: Die platonische Fragel, Gotha 1876; Ueber die Reihenfolge der platonischen Dialogen, Leipzig 1879; Literarische Fehden im IV Jahrhunderte vor Chr., 2 Bande, Breslau 1881— 1883), Платон был гениальным философом-публицистом, а все его диалоги были полемические сочинения на слу- 1 Платоновский вопрос. чай (Gelegenheitsschriften), вызванные тем или другим обстоятельством его столкновений с софистами и другими тогдашними деятелями. С большим усердием и остроумием Тейхмиллер отыскивает всевозможные указания и намеки на текущие дела и отношения, вызывавшие публичную писательскую деятельность Платона. Если бы все эти открытия ученого критика были безошибочны, то хронологический порядок появления или, во всяком случае, окончательного редактирования и обнародования диалогов был бы установлен, но этим нисколько не раскрывались бы внутренняя последовательность в развитии Платоновой философии и существенная связь ее частей. Ибо ясно, что те философские и нравственные убеждения, из-за которых Платон полемизировал со своими противниками, никак не могли быть плодом этой полемики, а должны были возникнуть раньше ее. VII Если мы возьмем теперь критическую работу[8] XIX столетия над Платоном в ее совокупности, то из нее легко выделяются несколько пунктов, которые по устранении частных ошибок, односторонностей и увлечений следует признать вообще прочно установленными. Укажу на главные, обозначая при каждом имя того ученого, который особенно
способствовал выяснению данного пункта: 1) между диалогами Платона есть внутренняя связь (Шлейермахер); 2) основное значение принадлежит здесь отношению Платона к Сократу и к его жизненной судьбе (Мунк); 3) существенная связь Платоновых сочинений не есть отвлеченное единство преднамеренного плана, а органически вытекает из взаимоотношения самостоятельных индивидуальных моментов (Act); 4) в духовном развитии Платона кроме основного и важнейшего влияния, оказанного на него Сократом, имели значение и другие внешние воздействия, между которыми главные исходили от элеатов, а потом от пифагорейцев (К.Ф. Германн); 5)умственный мир Платона не может быть вмещен в одно определенное миросозерцание, и его взгляды и стремления имеют лишь то общее направление, что постепенно удаляются от сократического образа мыслей, усвоенного им в молодости (Джордж Грот); 6) Платон не был отвлеченным теоретиком, и его произведения всегда связаны с жизненными интересами (Тейхмиллер). Эти шесть тезисов, введенные нами в их должные пределы, могут быть признаны положительными результатами критики. Платонический вопрос этим, конечно, еще не решается, но мы имеем по крайней мере несколько твердых точек опоры, обозначающих общую почву для дальнейшего его рассмотрения, — достаточно определенные, хотя и широкие рамки для решения задачи. Чтобы правильно понять духовную историю Платона, от которой необходимо зависит внутренняя связь и естественный порядок его произведений, следует прежде всего обратить внимание на тот мало замечаемый и еще менее оцененный факт, что помимо всяких влияний, сократических и иных, мы находим у Платона, как уже зрелого и самостоятельного мыслителя, два су щественно различных и лишь генетически между собою связанных миросозерцания. Если образ мыслей Платона вообще называть идеализмом, то первое из этих мировоззрений следует обозначить как идеализм отрешенный и пессимистический, а второе как идеализм положительный и оптимистический. Согласно первому мир весь во зле лежит: для нормального человека, т. е. мудрого и справедливого, сама жизнь есть зло, а смерть — благо; истинный философ должен внутренне умереть для этого мира прежде физической смерти; он должен отказаться от всяких практических интересов и замкнуться в себе, отнюдь не касаясь дел общественных, — и все-таки естественная судьба мудреца и праведника в обществе человеческом состоит в том, чтобы быть казненным смертью по приговору публичных властей; такому безусловному дуализму между правдой и действительной жизнью соответствует здесь такое же окончательное раздвоение между духом и телом, разумным мышлением и чувственным восприятием, между истинно су иіим и явлением'. тело, чувственность, явление суть нечто вполне дурное, недостойное, недолжное; тело есть гроб и темница духа, чувственность — обман, явление — призрак. Совершенно другой вид получает все это согласно второму мировоззрению Платона. Здесь мир весь в добре лежит; он есть произведение верховной благости, второй бог, образ первого, все телесные и чувственные предметы образованы высшими духовными (умными) силами, запечатлевшими в них идеальные нормы бытия; соответственно этому и общество человеческое имеет положительное значение, оно должно воплощать в себе правду; философ должен не только заниматься делами общественными, но и распоряжаться ими, как законодатель и правитель; назначение мудреца и праведиика — вместо того, чтобы умирать по собственной воле и быть убиваемому по воле народа и правительства, — состоит в том, чтобы царствовать, или по крайней мере быть советником и руководителем царей. Прямо согласить эти два мировоззрения нет никакой возможности. Никакому сомнению не подлежит, что Платон, уже после смерти Сократа, самостоятельно утвердившись в определенном отношении к миру и жизни, именно в отношении отрицательном, безусловно пессимистическом, затем переменил его на другое и в существенных чертах противуположное. Если бы дело шло о частностях, то можно было бы приписать перемену посторонним влияниям, личным и общественным. Но мы видим переход к принципиально иному мировоззрению, и мы знаем, что после Сократа Платон не встречал лиц и общественных элементов такого высокого значения, чтобы они могли из него, уже зрелого и оригинального мыслителя, сделать нового человека. Необходимо признать внутри самого Платона раскрывшийся жизненный фактор, заставивший его в определенную эпоху переменить свой взгляд на мир и жизнь. И действительно, мы находим этот внутренний фактор, художественно изображенный в двух центральных и совершеннейших произведениях Платона — Федр и Пиршество, — заполняющих учением о любви видимую пропасть между отрицательным и положительным идеализмом Платона. С помощью этого ключа мы можем представить основные взгляды Платона и совокупность его главных творений в их жизненном единстве. Здесь я изложу свое решение платонического вопроса лишь в самых кратких чертах; более подробным разъяснением и критическим оправданием этого решения будет занят особый трактат в последнем томе настоящего издания. VIII Упоминая об очевидной противуположности и об открытой нами связи между двумя самостоятельными и зрелыми взглядами Платона на мир и жизнь, мы уже предполагали у него более ранний несамостоятельный образ мыслей, вполне определявшийся общим учением Сократа. Эта начальная ступень умственной жизни нашего философа увековечена в той группе его диалогов, за которыми упрочилось название «сократические». Что они составляют самые ранние произведения Платона — в этом нет серьезного сомнения. Но когда, собственно, они написаны? Хотя очень многие (едва ли не большинство) новейших ученых стоят за мнение, что Платон ничего не писал при жизни Сократа, но психологическая несообразность, связанная с этим мнением, перевешивает в наших глазах те доводы, которые за него выставляются. Возможно, конечно, что все сократические диалоги, приписываемые Платону, вовсе ему не принадлежат, но пока это не доказано, следует признавать, что Платон написал их после своего прочного сближения с Сократом и до смерти учителя. Ясно, в самом деле, что самый тон этих диалогов был бы непременно другой, не мог бы быть таким свежим, веселым, жизнерадостным, если бы они были написаны вскоре после потрясающей трагедии 399 года, а относить их к позднейшим временам никто, кажется, не решался. С друтой стороны, нельзя относить эти диалоги к началу знакомства Платона с его учителем, так как содержание их показывает, что автор вполне освоился, сжился и с личным характером, и с взглядами Сократа. Итак, следует признать, что эти произведения, если только они написаны Платоном, принадлежат к самым 33 моши последним годам жизни Сократа. К этому же времени принадлежат четыре диалога, которые я выделил из сократических в тесном смысле, стесня их во второй отдел: оба Иппия, Протагор и Евтидем. В них дух Сократова учения характеризуется главным образом отрицательно — чрез сопоставление с духом софистики. Необходимо признать, что два более значительные из этих диалогов — Протагор и Евтидем были существенно переделаны Платоном в последующее время. К сократическим диалогам примыкает особая триада произведений, выделяющихся своей ближайшей связью с трагическим концом Сократова поприща и соответственной переменой тона: Евтифрон, Апология, Критон. Эти три произведения, теснейшим образом связанные с событиями 399 г., не могут быть и по времени написания многим позднее этого года. Я не вижу убедительных доводов против мнения Джорджа Грота, что Апология есть записанная или на память воспроизведенная Платоном (существенно верно по содержанию и форме, хотя, разумеется, без буквальной точности) защитительная речь, действительно сказанная Сократом перед судьями; но совершенно недопустимо выраженное другими предположение, что эта речь заранее была написана для Сократа Платоном, — как будто старый мастер был в речах слабее своего молодого ученика. Смертью Сократа заканчивается вступительная или подготовительная пора внутренней жизни Платона. Он получил от учителя, вполне усвоил умом и художественно выразил в своих ранних произведениях общий руководящей ответ на вопрос о смысле и цели жизни: мы должны жить для познания и делания того, что само по себе хорошо и потому не зависит ни от внешнего ав торитета, ни от мотивов кажущейся выгоды и мнимого удовольствия; истинная же выгода и подлинное удовольствие или удовлетворение получаются от следования самому добру, познаваемому свободной деятельностью ума, причем склонность людей к злу вместо добра объясняется лишь незнанием и умственными ошибками. Эта последняя сторона в учении Сократа, его отрицание зла как такого, придает ему оптимистический, жизнерадостный характер, который, однако, должен был исчезнуть из настроения Платона после смерти его учителя. Смертный приговор Сократу за его решимость держаться одного чистого добра и правды обнаруживал в человеческой природе и жизни такую глубину зла, какую нельзя было объяснить одним незнанием и нелогичностью. Потрясающее впечатление этого события, не изменяя сразу главных сократических убеждений Платона, должно было сообщить новый характер его общему взгляду на мир и жизнь. Незаметным сперва для него самого выводом из пережитого явилось первое самостоятельное мировоззрение Платона. IX Метафизическое учение Платона об умственном созерцании, об идеях и идеальном космосе выводят обыкновенно из чисто теоретических запросов мысли касательно природы познания. Такой взгляд исторически неверен. Факт сосредоточения Платона в известную эпоху на отвлеченных вопросах причем как будто отодвигался на задний план, а то и вовсе забывался интерес нравственный, всецело занимавший Сократа, — самый этот факт требует объяснения, особенно ввиду основания этических школ другими сократовцами после смерти учителя. Но дело в том, что отрешенность Платона от практических жизненных задач в пользу чистого умозрения сама возникла на почве нравственной. Характерный для него теоретический дуализм между истинно-сущим и призрачно-бывающим или являющимся есть прежде всего ответ философского ума на нравственный вопрос, поставленный фактом закономерного убийства праведника за простое исповедание им правды. Спрашивается: как это возможно? И вот ответ: это возможно и естественно потому, что тот мир, в котором это бывает, не есть настоящий; его нравственная негодность становится сносной для мысли, если не для чувства, благодаря метафизической неподлинности или обманчивости самого мирского бытия: понятно, что в неистинном происходи т недолжное. Признанная теоретически несостоятельность этого мира подрывает и практический интерес к его делам. Человеку, ищущему не призрачных материальных выгод и удовольствий, а истинной добродетели, нечего делать в этом мире, он должен уйти из него, чтобы заниматься чистым мышлением, направленным к пониманию истинно-сущего блага в ожидании более полного общения с этим благом в мире загробном. Если же философ с наилучшими намерениями вмешается вдела общественные, то его неминуемо ждут мучения и смерть. Эта новая точка зрения так мало была намеренным противоречием с проповедью Сократа, что Платон заставляет его самого высказывать ее с большим красноречием сначала в Горгии, потом в Меноне, также во второй книге Государства и в Федоне, чем и определяется настоящее место этих важных произведений в умственной истории их автора[9]. В Горгии с особенной силой и ясностью выступает нравственная сущность воззрения, сложившегося у лучших учеников Сократа после трагической смерти учителя. Главный, с необычайным одушевлением доказываемый тезис этого диалога: зло только в том, чтобы делать зло, а не в том, чтобы его претерпевать. Между тем общее мнение и житейская практика руководятся прямо противоположным принципом: всякий боится претерпеть что-нибудь от других, хотя бы заслуженно, и никто не боится вредить другим, если это может пройти безнаказанно. В Меноне впервые выступает общее представление иного, более истинного мира, где наша предсуществую-щая душа созерцает подлинные формы вещей, которых припоминание и есть наше настоящее знание. В этом диалоге поставленный сначала практический вопрос о добродетели сейчас же переходит в теоретический — о природе знания; при этом философ (вопреки основному догмату Сократа исторического) скептически относится к своему призванию учить людей добродетели, не признавая, впрочем, такой способности и у других предполагаемых наставников нравственности. Смысл этого скептицизма (прямо не высказанный) может состоять лишь в том, что порочные люди неисправимы знанием. Как живое подтверждение этой своей мысли, Платон вызывает на сцену фатальный образ Анита. Этот главный обвинитель Сократа заявляет, что единственные учители добродетели суть правительственные лица, а так на-
зываемые мудрецы (здесь он не делает различия между Сократом и софистами) только зловредные колебатели основ, — и на вопрос Сократа, знает ли он их, отвечает, что не только не знает, но и не желает никогда знать, но считает нужным делать им как можно больше зла. Он не потому их ненавидит, что не знает их, а напротив, потому не хочет их знать, что ненавидит их, — допущение принципиально злой и никакому научению недоступной воли, не согласное с сократической точкой зрения. В Федоне мы находим уже вполне определившуюся философию двух миров: настоящее отечество для мудреца не этот ложный мир явлений, а тот идеальный космос истинно-сущих и умопостигаемых благ, к которому философская душа принадлежала до рождения и будет всецело принадлежать по смерти. Отчетливо выражая в этом произведении совершившуюся в нем умственную перемену, Платон гениально тут же показывает и жизненное основание этой перемены — в художественном изображении истинного мудреца, умирающего по злой воле земного отечества. Дуализм этой фазы Платонова воззрения проявляется здесь и в безусловном противоположении души и тела. Душа есть, по сути, разумное начало, не имеющее с телом внутренней связи. Низшие стороны души — страстная, или раздражительная, и похотливая, или пожелательная, в позднейших произведениях Платона связывающие духовную жизнь с телесной и занимающие метафизически и психологически равное место с разумом и лишь этически ему' подчиненные, — эти части души в Федоне считаются (без ясного между ними различения) принадлежностью тела, внешней для души, — как бы оковами, наложенными на нее в ее телесной темнице. Философ, переходя со смертью в мир истинных и вечных сущностей, не уносит туда с собою этих оков, а те души, которые к ним привыкли и привязались, вместо разумного мышления предаваясь страстям и пожеланиям, и по смерти не могут, отягощенные этими оковами, перейти в идеальный космос, а должны блуждать в приземной сфере или вселяться в худшие животные тела, покуда не очистятся. Метафизических трудностей такого взгляда Платой ие обсуждает в Федоне, ио этико-психо-логический дуализм и отсутствие трехчастного деления души весьма характерны для этого диалога. Согласно отрицательному, пессимистическому идеализму истинный философ, отрешенный от мира и жизни, видит свое призвание лишь в том, чтобы созерцать умом истинно-сущее, но так как прямое умственное созерцание в земных условиях есть дело, хоть и возможное, но крайне трудное и редкое, то постоянное занятие философа заключается в том, чтобы познавать чрез понятия то, что относится или принадлежит к истинно-сущему, т. е. философия сводится к отчетливому и правильному диалектическому исследовании вопросов теоретических. Такое определение философа как чистого мыслителя или теоретика принципиально установлено в Федоне, и затем Платон применяет этот принцип к делу в группе диалогов отвлеченно-теоретического характера, завершающих период отрешенного идеализма. Таковы именно: Кратил — о природе слов, Теэтет — о природе знания, Софист — об отношении сущего к не сущему и Парменид — об едином и многом, или об идеях. В Теэтете помещена знаменитая речь об истинном философе как чистом теоретике, находящем свою свободу и достоинство в намеренном отчуждении от всего практического, делового, житейского, как рабского и унизительного. Эта блестящая характеристика окончательно подтверждает сказанное о судьбе и призвании философа в Горгии и Федоне. Чем решительнее Платон утверждал противуположность двух миров — идеального и чувственного, — тем труднее ему было объяснить их фактическую совместность — общая трудность всякого дуализма. В метафизическом дуализме Платона она принимала очень тонкий вид. Реальному миру приписывалось здесь только кажущееся, а не настоящее бытие: это есть нечто непрерывно рождающееся и погибающее (т. е. возникающее и исчезающее), по существу же никогда не сущее. Этот мир в основе своей есть прямо небытие. Так и называет его Платон — и неизбежно должен называть, ибо то, что только кажется как бы сущим, очевидно, тем самым есть не сущее. Однако мы ощущаем себя живущими и действующими в этом мире и разговариваем о нем, что было бы невозможно, если б он представлял собою безусловное небытие или если бы его вовсе не было. И вот в диалоге Софист доказывается, что не сущее в известном смысле все-таки есть. С другой стороны, в том же диалоге и специальнее в Пармениде доказывается, что истинно-сущее не должно пониматься как простое и пустое, исключительно тождественное себе единство, а что в нем есть одно и многое, то же и другое, — так что если идеальный космос в целом представляет совершенное бытие, то в различиях его необходимо присутствует относительное небытие, поскольку одно есть и не есть многое, то же есть и не есть другое. Таким образом, между двумя мирами оказывается нечто общее, открывается логическая точка соприкосновения между мыслимым небытием в мире идей и реальным небытием в мире явлений. Но эта связь слишком отвлеченная и указывает лишь на общую возможность или мыслимость соединения, а не дает его действительно. Помимо диалектики понятий нужно было найти действительное начало, посредствующее между двумя мирами и объединяющее их на деле. Жизнь души не исчерпывается противоборством между идеально-теоретическими стремлениями, поднимающими ее в умопостигаемую область чистых форм, и материально-практическими влечениями, погружающими ее в темный поток обманчивого бывания. Есть в человеке факт и фактор, который не может быть сведен ни к одному материальному, ни к одному духовному началу, а в нераздельности заключает и то и другое. Всякий, испытавший собственно-человеческий пафос личной любви, знает, что его нельзя приурочить по существу ни к духовным, ни к плотским потребностям — ибо и те и другие могут удовлетворяться и помимо этой любви, и что здесь мы имеем дело с чем-то особым, самостоятельным и серединным, относящимся именно не к той или другой стороне нашей природы, а к ее целости или полноте. Факт такого значения и объема не может быть обойден философией, пытающеюся дать окончательный отчет в смысле всего существующего. Но та философия отрицательного дуалистического идеализма, которая создалась у Платона как естественная реакция его высшей природы на аномалию Сократовой смерти, не имела в себе места именно для всемирной силы любви. A priori Платон с своей точки зрения, безусловно противополагающей идеальное реальному, духовное плотскому, никак не мог бы прийти к признанию и высокой оценке эротического состояния. И если мы находим такую оценку и первую, доселе не превзойденную, философию любви в двух произведениях Платона, представляющих вершину его творчества, то необходимо принять (и без того вполне вероятное) предположение, что его учение о любви было следствием живого личного опыта, о котором — кроме одного, сохраненного преданием имени, — мы не имеем никаких биографических данных, но который достаточно засвидетельствован самими этими произведениями. Платонов Эрос — это слово принято сохранять во избежание смешения с филия Эмпедокла и с христианской ага-пэ — есть переход, посредство и связь между двумя мирами, он совмещает в себе идеальную природу с чувственной. Как конкретное произведение избытка вечно-сущего и материальной скудости или недостатка, стремящегося к восполнению, он есть начало деятельное и страдательное вместе, нуждающееся в совершенной форме и ищущее ее, способное принимать ее и сообщать другому. Эрос не бог, но нечто божественное, посредине между вечной и смертной природой, могучий демон, связывающий небо и землю. После того как в новейшей философии за безусловное начало всего принимались такие абстракции, как самомышление (Гегель) и самоволя (Шопенгауэр), мы уже не имеем права свысока относиться к сравнительно-умеренному гипостазированию любви у Платона. Но главное здесь не в полумифологическом описании характера и происхождения Эроса, а в определении его настоящего дела или призвания в мире. Дело Эроса в низшем его явлении есть рождение тел, чем увековечивается смертная природа растений и животных по родам их. Высшее явление Эроса в душах добродетельных и истинно-философских также побуждает их к рождению, но не в смертном бывании, а в бессмертной красоте. Это требование, чтобы любовь рождала в красоте, логически вытекает из принципа и прямо высказывается Платоном, но в чем, собственно, состоит такое духовное рождение, мы у него не находим. Он начинает говорить о том, что высокие умы ведутся Эросом к созерцанию истинно-сущего и т. д. Но, во-первых, созерцание не есть рождение, а во-вторых, созерцать истинно-сущее есть собственное дело ума, не нуждающееся в Эросе, как и сам Платон, говоря в Федоне, а потом в Государстве об умственном созерцании, вовсе не упоминает о пафосе любви. Очевидно, в понятии духовного рождения, аналогичного рождению физическому, Платон дошел до предела античного миросозерцания и, несмотря на свою гениальность, не был в силах перейти этот предел. Он отступил перед высшей задачей бытия, и Эрос на деле остался для него не рождающим в красоте, как требует его собственное определение, а только созерцающим красоту истинно-сущего и желающим, но бессильным воплотить ее. Произошло безмолвное крушение личного духа в Платоне, но все-таки пережитая и передуманная сила любви не осталась для него совершенно бесплодной. Благодаря ей он уже не мог вернуться к тому отрешенному идеализму, который равнодушен к жизни и миру. Почувствованная любовь уже сама по себе снимает, по крайней мере субъективно, безусловную грань между двумя мирами. И для Платона после его эротической эпохи, увековеченной в Федре и Пиршестве, начинается период практического идеализма. XI Действительность вообще и ближайшим образом человеческое общество становится для Платона предметом не отрицания и удаления, а живого интереса. Анома лии существующего, несоответствия действительности идеальным требованиям сознаются по-прежнему, но отношение философа к этому противоречию изменяется. Он хочет практически противодействовать злу, исправлять мирские неправды, помогать мирским бедствиям. И так как противодействие злу, — в смысле глубокого, коренного исправления неправды и помощи в бедствиях чрез перерождение самого человека, — оказалось для него непосильным, то он берет дело с более доступной, внешней стороны — в смысле преобразования общественных отношений. И он так решительно обращается к этой задаче, что не только излагает в своих книгах (позднейших) о Государстве обстоятельный план нормального общежития, но и стремится осуществить его практически. Но отказ философа от высшей идеи духовного перерождения не остался для него безнаказанным. Несмотря на глубину, смелость и возвышенность многих частных мыслей, общий идеал социального строя у Платона поражает своим поверхностным и низменным характером. Вместо исправления основных аномалий древней жизни мы видим их философское узаконение. В Поли-тии Платона увековечены: всевластие государства над человеком, рабство, разделение между греками и варварами и война между ними — в качестве нормального состояния. Вместо сближения действительности с безусловным идеалом практический идеализм Платона представляет в сущности лишь идеализацию известных весьма условных сторон и явлений наличной жизни. Намеренно удаляясь от демократического строя Афин, мнимоидеальный строй Платоновой политии столь же намеренно приближается к аристократическому строю Спарты, причем он не только не возвышается в общем и существенном над исторической действительностыо, но иногда падает ниже ее, указывая образцы для человека в диком способе жизни по обычаю звериному (общность жен). И на этих реальных основах: поглощении личности обществом, рабстве, войне и безнравственных отношениях между полами и поколениями — коллегия философов путем рационального воспитания должна создать идеальное государство. Платон, как сказано, не довольствовался ролью теоретика, а хотел непременно начать практическое осуществление своего плана. Так как, по его убеждению, нормальным обществом должны управлять философы, то он естественно обращается к той философской школе, которая изначала имела социальные стремления и играла некоторое время видную политическую роль, именно к пифагорейцам. Ближайшее знакомство с ними и с их учением сильно отразилось на многих пунктах нового теоретического его учения, изложенного отчасти в Филебе и окончательно в Тимее. В общем, содержание этого последнего, метафизического и космологического сочинения определяется, как и стремление Платона к политической деятельности, той новой точкой зрения, на которую он стал, признав в Эросе связующее начало между действительным и идеальным бытием. Относясь положительным образом (вместо прежних отрицаний) к общественной жизни в своем Государстве, он соответственно изменяет и свое отношение к жизни космической в Тимее. О безусловной противуположности истинно-сущего вечного текущим обманчивым явлениям, о бездне между двумя мирами нет более помину. Мир физический также имеет свою истинную первооснову в абсолютном благе, как и мир идеальный. Душа мира — лишь другое, пифагорейское название для Платонова Эроса — производит вещественные стихии и тела сообразно идеям, и мир истинно-сущего оказывается не противоположностью, а первообразом нашей действительности. Новое стремление Платона связывать идеальное с реальным нашло себе подходящий материал в математических символах пифагорейства, где эти две стороны нераздельны. XII В политической задаче Платона пифагорейцы не могли оказать ему прямой поддержки. Их союз, давно ослабленный и напуганный демократическими разгромами, не решался более на широкие политические предприятия, представляя собой нечто вроде того невинного мистического масонства, каким оно было у нас в России в конце XVIII и начале XIX в. Пифагорейцы могли только послужить посредниками для знакомства Платона с Сиракузским тираном Дионисием, в котором философ думал найти подходящее орудие для своих планов. Хотя по прежним понятиям Платона тирания, т. е. монархическая власть, произвольно и насильственно захваченная, изо всех худых образов правления есть наихудший, но теперь ввиду отсутствия такой коллегии философов, которая собственными силами могла бы начать исполнение его преобразовательных замыслов, он прямо заявляет, что единственный практический способ водворить правду на земли есть личное влияние мудреца на удобного — по свойствам и обстоятельствам своим — тирана. Дионисий Старший был настоящим типичным тираном, но в удобстве его Платону пришлось усомниться, когда их знакомство кончилось тем, что Дионисий продал философа в рабство. Не воспользовавшись этим уроком, Платон делает еще двукратную попытку образовать себе удобного тирана из Дионисия Младшего. И после новых неудач он не отказывается от своей цели и лишь вместо Сиракуз мечтает достигнуть ее на острове Крите, где господствующей дорийский строй кажется ему наиболее подходящим для его планов. Заранее составленный им мотивированный свод Законов для будущего образцового государства на Крите не только не содержит в себе никакого идеального и философского элемента, но есть решительное отречение Платона от принципов Сократа и философии. В сочинении Законы Сократ не только не является главным действующим или разговаривающим лицом, но о нем вовсе нет помину. Этому внешнему отсутствию образа и имени Сократа соответствует полное отсутствие его духа в этом произведении. Общий характер и тон здесь — низменные и мелочные; на главном месте — варварское уголовное право с квалифицированною смертною казнью, с карательным преследованием чародеев и заклинателей, с возмутительно-несправедливыми отдельными законами, например теми, которые рабу, не донесшему властям о замеченных им нарушениях общественного благочиния посторонними лицами, грозят смертной казнью. Но прямое принципиальное отречение Платона от смысла его жизни, связанной с делом Сократа, заключается в тех законах, которыми назначается казнь всякому, кто стал бы критиковать принятые уставы и положения, как по отношению к богам, так и по отношению к порядку общежития. Таким образом, Платон становится здесь всецело на точку зрения Анита и Мелита, добившихся смертного приговора Со крату именно за его свободное критическое отношение к авторитету города в делах религии и общественной нравственности. Утверждая принцип слепой, рабской и лживой веры, Платон окончил свое философское поприще явным отречением от своего философского призвания. Рядом с такими образцами философского мышления и творчества, как Федон, Федр и Пиршество, как Теэтет и Парменид, осталось и это темное сочинение о законах, как провиденциальное напоминание почитателям божественного Платона, что гениальнейший ум сам по себе недостаточен не только для того, чтобы перейти в область сверхчеловеческого, ио и для того, чтобы удержаться на высоте уже достигнутой. Действительная жизненная история Платона, увековеченная в совокупности его творений, более всякого вымысла может быть названа трагедией человечества.
