Национальная идея или имперская идеология?
Долгое время по установившейся традиции (восходит она, как говорилось выше, еще к работам А. Н. Пыпина) такое понятие, как «народность», в официальной трактовке николаевского самодержавия рассматривалось лишь с одной позиции. Согласно ей народность была включена в официальную идеологию под давлением быстро развивающихся культурных и общественно-политических тенденций. Однако содержание этого понятия в правительственном дискурсе резко отличалось от тех концептов, которые уже к тому времени активно циркулировали в общественном сознании. По сути, в официальной трактовке, по мнению советских историков, развивавших идеи Пыпина, народность представляла собой своеобразный эвфемизм крепостного права. «Официальная народность» являлась сосредоточением особых черт русского народа, обеспечивающих стабильность существования самодержавно-крепостнической системы. При этом практически не уделялось внимания тому, что и в правительственном дискурсе народность была не просто выражением политических и социальных идеалов власти, но, как и в общественном, она представляла собой особую форму национальной самоидентификации.
Характерно, что Ю. С. Сорокин в капитальном труде, посвященном развитию русского литературного языка в XIX в., в разделе о понятии «народность» лишь вскользь упомянул о его судьбе в уваровской формуле[1]. Такой подход становится понятен, если учесть, что автор словаря акцентировал внимание как раз на тех составляющих народности, которые, по мнению исследователей того времени, упускались
из виду официальными идеологами. Получалось, что официальная артикуляция народности обедняла ее содержание и соответственно делала менее интересной. Безусловно, включение народности, понятия, приобретающего, по словам Сорокина, все большую популярность среди образованного общества, в государственную идеологию являлось важным элементом политической стратегии. При этом необходимо учитывать, что все-таки при всей политизированности народность и в официальной своей версии не теряла романтического содержания, тесно связанного с вопросами национальной идентичности и культурной самоидентификации. Г. Г. Шпет, а впоследствии и А. Л. Зорин, убедительно продемонстрировали существующую связь между идеей нации, продуциру-емои представителями немецкого романтизма, и уваровскои триадой . Однако деятельность немецких философов в этом направлении стала одной из составляющих более глобального движения, происходившего в Западной Европе в первой половине XIX в. и обозначенного как «период национализма», когда «политическое сообщество в форме нации отделялось от государства, по крайней мере, на концептуальном уровне, и быстро становилось независимым источником легитимности власти»[2] . На фоне подобных трансформаций на Западе проходило строительство национальных государств, где уже не могли себя реализовать прежние религиозные и политические институты (в частности, имперский абсолютизм). В свою очередь, в России высшая власть пыталась сохранить их в качестве основных принципов государственного устройства
Рассматривать государственную идеологию Российской империи без учета национального аспекта, таким образом, невозможно. Понятие народности, как бы мы ни пытались его интерпретировать в своем стремлении разгадать истинный замысел идеологов самодержавия, уже своим присутствием в уваровской триаде создавало условия для того, чтобы национальный мотив играл в формирующейся идеологии не последнюю роль.
В связи с этим сразу же встает вопрос: а насколько возможно было создать и заставить эффективно работать такую идеологию в этнокон-фессиональной и политической ситуации Российской империи? Национальная идея, положенная в ее основу, неминуемо должна была вступить, и что самое главное вступала, в противоречие с полиэтничным государством - империей. Более того, такая заданность идеологической парадигмы жестко ограничивала возможность ее эволюции в общеимперскую идеологию, что не мешало, однако, правительству двигаться именно в этом направлении. Подобное движение можно рассматривать в двух отдельных, но взаимосвязанных аспектах: во-первых, как политический процесс, направленный на дальнейшую интеграцию нерусских народов путем включения их в русское культурное пространство; во-вторых, как способ концептуального осмысления, раскрывающего собственно степень взаимодействия этой политики с идеологической доктриной и их взаимовлияния. Рассуждая на эту тему, мы неминуемо вновь возвращаемся к министру народного просвещения графу С. С. Уварову, его видению проблемы и тем мероприятиям, которые он и его министерство проводили на национальных окраинах. И дело здесь не только в том, что он явился автором идеологемы «православие, самодержавие, народность», находящейся в центре нашего внимания. Специфика данного исследования позволяет дистанцироваться от целого ряда проблем, связанных с отношениями, которые складывались в то время между имперским центром и полиэтничной периферией. Система этих отношений была сложной и многоуровневой, но для раскрытия поставленных вопросов становится наиболее важным их социокультурный аспект, хотя и вписанный в политический контекст. А он как раз и был наиболее тесно связан с областью, курируемой уваровским министерством. Смена культурной идентичности и формирование имперского мировоззрения должны были происходить на национальных окраинах при активном включении центральной власти в процесс развития просвещения. В целом политика Уварова в области просвещения нерусских народов также несла на себе отпечаток его идеологических построений, обнаруживала стремление к использованию в образовательной системе инструментов воспитания имперской лояльности. Следует сразу же подчеркнуть, что политика правительства во второй четверти XIX в. не привела к унификации образовательной системы в пределах всей Российской империи. В вопросе о взглядах графа С. С. Уварова на развитие просвещения именно на национальных окраинах необходимо также признать отсутствие какого-либо единого плана действий в этом направлении как у него лично, так и у правительства в целом. Невозможность его оформления обусловлена религиозными, политическими и культурными особенностями различных регионов Российского государства, определявших характер практических мер, осуществляемых центральной властью. В частности, политика в отношении народов, населяющих восточные и южные окраины империи, во многом отличалась от действий правительства и конкретно Министерства просвещения, возглавляемого Уваровым, в Западном крае и Прибалтике. При этом было бы неверно абсолютизировать существовавшие стремления Уварова к культурной ассимиляции населяющих империю народов, включению их в русское культурное пространство, так же как невозможно дать единую оценку методам их реализации. Конечно, нельзя отрицать, что такие действия осуществлялись министром просвещения по отношению практически ко всему нерусскому населению. Главным образом это касалось более внимательного отношения центральной власти к изучению русского языка в учебных заведениях, расположенных на национальных окраинах. Особое внимание вопросу усиления роли русского языка в образовании и повседневной жизни местного населения уделялось не только в западных и северо-западных губерниях. Так, представленный в 1835 г. на имя императора новый проект Положения о закавказских училищах имел одно из главных отличий от предшествующего ему нормативного документа, утвержденного в 1829 г. - заметное распространение русского языка. Его изучение становится важным элементом образовательного процесса. На русском языке должны были преподаваться и все остальные предметы в Тифлисской гимназии (за исключением двух низших классов). Начальство гимназии, в свою очередь, обязывалось следить за тем, чтобы ученики в свободное от занятий время продолжали общаться опять же на русском языке''. Однако эти и другие мероприятия министерства в восточных регионах империи нельзя безоговорочно определить как часть политики, направленной на культурно-языковую русификацию коренного населения. Сам Уваров, по-видимому, не являлся сторонником создания однообразной образовательной программы. В своих докладах и отчетах он неоднократно отмечал необходимость учитывать специфику каждого региона при реализации общеимперской культурной стратегии. Что касается восточных и южных окраин, то здесь Уваров ставил главной своей целью привлечение местных жителей в государственные учебные заведения в противовес распространенным там национальным школам, в большей части имеющим религиозное (речь идет, прежде всего, о мусульманских школах) направление. Попытки применения единого плана в области развития образовательной системы в различных частях империи без учета региональных особенностей вызывали протест у Уварова, считавшего, что именно 5См.: СПМНП. Т. 2. Отд. 1. Стб. 909-915. такая грубая политика чаще всего становится причиной наблюдаемого на востоке недоверия к государственным образовательным учреждениям. В связи с этим министр просвещения стремился в своих действиях проявлять больше гибкости, идя на определенные компромиссы, которые позволили бы побороть недоверие кавказских и азиатских народов к правительственной политике в области просвещения. Однако даже такой подход не всегда сопровождался успехом. Мусульмане неохотно отдавали своих детей в русские учебные заведения, несмотря на старания Министерства просвещения постоянно подчеркивать веротерпимость и благие намерения центральной власти. Об этом докладывал Уварову и попечитель Казанского учебного округа: «Но до сего времени Гимназии в Казани и Астрахани мало имеют добровольно поступивших воспитанников из детей мусульманских. Главным к этому припятствием я полагаю: неведение мусульманами цели правительства, истинной пользы ученья и правил веротерпимости, которыми оно руководствуется»[3]. В конце 1830-х гг. попечитель Казанского учебного округа с согласия Уварова, даже был вынужден обратиться через Таврического губернатора и Тифлисского гражданского губернатора к местному населению с официальным приглашением отдавать своих детей в Казанскую и Астраханскую гимназии. Обращает на себя внимание то, что приглашение распространялось на турецко-татарском и персидском языках
В результате во взглядах Уварова деятельность его министерства на востоке империи приобретала вид своего рода мирного миссионерства. Практически насильственное насаждение чужой культуры заменялось стремлением к распространению среди восточных народов основных достижений европейского просвещения (в официальном русском варианте) при условии сохранения местных культурных традиций. Еще в 1810 г. в проекте об учреждении Азиатской академии Уваров писал, что она должна стать «посредницей между европейской цивилизацией и просвещением Азии». Это придавало особое значение именно цивилизационному фактору в политике центральной власти. Такой подход не являлся единственным и определяющим в стратегии общеимперского развития, а также в деятельности непосредственно Министерства просвещения. Однако политический и национальный аспекты в деятельности Уварова в указанных регионах были в большей степени завуалированы решением вопросов, имеющих конкретно образовательное и научное направление, в отличие от Западного края.
В свою очередь, научные интересы определяли и некоторую двойственность занимаемой министром просвещения позиции. Одной из главных особенностей деятельности Уварова, получившей, по определению современного исследователя Ф. А. Петрова, «евразийское направление», было укрепление и дальнейшее развитие в России востоковедения, в частности изучение восточных языков. В 1829 г. известный ученый и общественный деятель С. П. Шевырев отмечал, что Россия, соединив в себе элементы европейской и восточной культур, через активное изучение русскими учеными Востока должна в конечном итоге стать проводником от Азии к Европе[4]. С приходом на пост министра народного просвещения графа С. С. Уварова (еще в александровское царствование, как было замечено выше, он лелеял мечту о создании Азиатской академии) эта проблема актуализируется с новой силой. В результате шагов, предпринятых Уваровым, Санкт-Петербургский и Казанский университеты стали центрами российского востоковедения. По его мнению, «Россия, господствующая над значительной частью Азии, сохраняя под державою своей многочисленные и различные письмена азиатские, избрана судьбою, пред всеми другими просвещенными народами, на изучение востока, его наречий, литератур, памятников его истории и верований»
Такой взгляд на данные регионы превращал их в своеобразную практическую лабораторию для опытного изучения восточной культуры и быта при условии сохранения последних в процессе дальнейшего развития восточных народов и их сближения с центральной частью России. В 1835 г., буквально через год после официального назначения на пост министра народного просвещения, Уваров выступил с инициативой о введении восточных языков в качестве отдельных учебных дисциплин в Казанской гимназии. Уже в январе 1836 г. был издан соответствующий указ. Эта мера, подкрепляемая практическими нуждами, должна была, по замыслу Уварова, сыграть двойную роль. Преподавание восточных языков в гимназии было направлено на подготовку переводчиков, сотрудников дипломатических служб, а также чиновников, знакомых с местными порядками и способных изъясняться на местных языках. Нехватка в них в данном регионе остро ощущалась. В то же время деятельность в этом направлении создавала более благоприятные условия для дальнейшего привлечения кавказских и азиатских народов в государственные учебные заведения.
Привлекая татар, башкир, бурят, выходцев с Кавказа в гимназии и Казанский университет, где они изучали как восточные языки, так
и русский, Уваров, таким образом, обеспечивал взаимодействие культур, что должно было наилучшим образом обеспечивать умственное сближение восточных и русского народов. Это, по его мнению, являлось необходимым условием для политического сближения. Более того, если обратиться к другим ранним высказываниям Уварова по схожим вопросам, то политика правительства приобретает и некий идеологический подтекст. «Основание и распространение восточных языков, - писал С. С. Уваров М. М. Сперанскому в 1819 г., - должно произвести и распространение здравых понятий об Азии в ее отношениях к России. Вот поприще огромное, еще не озаренное лучами разума -новое поле славы неприкосновенной - источник новой национальной политики, долженствующей спасти нас от дряхлости преждевременной и от Европейской заразы»[5]. Совершенно другая ситуация складывалась в западных губерниях, царстве Польском и Остзейском крае. В силу своей близости к опасному с идеологической точки зрения Западу (не только географически, но и культурно) эти регионы более настойчиво включались в русское культурное и идеологическое пространство. Это было обусловлено и событиями, произошедшими в начале 1830-х гг. Сложно сказать, насколько применимо здесь понятие «русификация», хотя с определенной долей условности можно все-таки оценить комплекс мероприятий, осуществленных в этих регионах властью, именно таким образом. Если политика русификации свои классические очертания приобрела во второй половине XIX в., то основы ее были заложены именно в царствование Николая I. Уже тогда обнаруживается стремление не просто оградить население западных окраин империи от европейского культурного и политического влияния, но и в идеале сделать его неотъемлемой частью общего имперского организма через трансформацию культурной идентичности и воспитание политической лояльности. С. С. Уваров, находясь на посту министра народного просвещения, и в этой сфере продолжал играть важную стратегическую роль не только как идеолог, но и практик, учитывая, что реорганизация образовательной системы и здесь становилась одним из главных инструментов имперской политики. Пристальное внимание к развитию западных губерний, аннексированных русским правительством в XVIII в. в результате разделов Речи Посполитой, было обращено самодержавием еще во второй половине 1820-х гг. Во многом этому содействовали многочисленные записки, поступавшие на имя императора. Их содержание явно говорило о необходимости более жесткого контроля за распространением
вредного польского влияния и усилением католической церкви в делах просвещения. Так, в 1829 г. С. П. Шиповым была составлена записка «Взгляд на Подольскую губернию», представленная императору в 1830 г.[6] Ее автор критично характеризовал положение, в котором оказалось население губернии из-за того, что его «паны и шляхта польская безпрепятственно угнетали и терзали»
Схожие опасения выразил и Могилевский гражданский губернатор граф М. Н. Муравьев в политической записке, посланной на имя императора в декабре 1830 г. Муравьев, определяя Белорусский край коренным русским, однако отмечал, что, находясь в составе России и под правлением русского правительства, он во многом продолжал оставаться чуждым российским порядкам. Главным образом, по мнению автора записки, сказывалось влияние помещиков, «которые суть пришельцы».
Много внимания Муравьев уделил росту влияния католической церкви. Она, «управляя мнением дворянства и получивши сверх того право быть источником всего Белорусского просвещения», значительно препятствовала сближению белорусского населения с великороссами. Останавливаясь на этой проблеме столь подробно, Муравьев ясно демонстрировал значимость религиозного аспекта в процессе русификации Западного края. Укрепление позиций православной веры считалось одной из главных задач при попытках расширить сферу влияния русской культуры и образовательной системы. Во многом это связано с тем, что большинство частных учебных заведений как в западных губерниях, так и в царстве Польском находились под непосредственной опекой католического духовенства. Как писал в 1843 г.
С. С. Уваров, «одним из главных препятствий было влияние римско-католического духовенства, в руках коего находилось дотоле публичное и частное воспитание в губерниях, от Польши возвращенных»[7]. Особое беспокойство у Муравьева вызывала Униатская церковь. Являясь, по его мнению, введением Римского духовного правительства, она способствовала укреплению в Западном крае католицизма и подавлению православия. Муравьев осветил в своей записке и целый ряд других проблем, также препятствующих сближению Западного края с Великороссией. В результате он предложил русскому правительству ряд мер, способных, по его мнению, укрепить в Западном крае православие, а также предотвратить распространение польского влияния. В их число входили преобразования в области религии в целях нейтрализации вредного влияния католического духовенства, в области образования, а также административные: отмена Литовского статута и распространение российского законодательства, повсеместное введение русского языка как в образовательной сфере, так и в делопроизводстве и др. Записка Муравьева привлекла к себе особое внимание в Петербурге. По замечанию А. Миловидова, «записка эта имела свое действие и послужила поводом к некоторым правительственным распоряжениям»
Компромиссным также выглядело решение Комитета о переустройстве системы образования. Соглашаясь с автором записки в вопросе о необходимости запрещения католическому духовенству заниматься воспитанием юношества и уничтожения духовных училищ при монастырях, члены Комитета все же признали невозможность на данной стадии столь кардинальных мер. В качестве переходного этапа было принято решение «сделать публичное воспитание в тамошнем крае столь хорошим, чтобы родители, по убеждению в пользе оного,
сами отдавали детей в наши учебные заведения»[8]. Таким образом, по мнению Комитета, лишь налаженная на достаточно высоком уровне государственная система образования (где преподавание будет проходить не на польском или латинском, а именно на русском языке) позволит в конечном итоге окончательно запретить воспитание юношества 23 в духовных училищах при римско-католических монастырях . События 1830-1831 гг. привели к тому, что проблема сближения западных губерний с центральной частью России в политическом и культурном отношении стала одной из важнейших. Уже составление записки Муравьевым приходится на период восстания в царстве Польском, что объясняет столь пристальное внимание, с каким отнеслись к ней в Петербурге. Губернии, «от Польши возвращенные», были активно задействованы в ноябрьском восстании, и последствия этих событий приобретали для правительства двоякий смысл. Идеи сепаратизма, долгое время назревавшие среди польского населения и определившие характер восстания, были опасны сами по себе. Одновременно с этим польское восстание, произошедшее буквально через несколько месяцев после революции во Франции, воспринималось самим императором и многими представителями высшего чиновничества не только как самостоятельное идейное и политическое движение, но и как результат западноевропейского влияния. Вполне понятно, что польскому влиянию в западных губерниях и усилению роли католического духовенства в воспитательном и образовательном процессах придавалось более широкое значение. В них видели не только источник распространения идей сепаратизма, ставящих население западных губерний в оппозицию русскому правительству и его политике, но и канал распространения западноевропейских политических теорий. Противостояние этому влиянию в связи с новой идеологической доктриной, направленной на сохранение существующего политического порядка, становилось весьма актуальным. Некоторые исследователи связывают генезис доктрины Уварова непосредственно с польским восстанием
пов николаевского абсолютизма»[9]. Тем не менее нужно признать, что роль этих записок и самого польского восстания, аккумулировавшего их составление, в выработке непосредственно идеологии имели, скорее всего, второстепенное значение, являясь лишь дополнительным аргументом в пользу оформлявшегося комплекса идеологем. В то же время сама идеология в процессе ее реализации и пропаганды в этих регионах претерпевала определенные трансформации. А. И. Артемьев в записке «Действия правительства в Киевской, Подольской и Волынской губерниях», оценивая политику русского самодержавия в Западном крае в 1830-1840-х гг., так определял ее главные цели: «Ввести край силою возвышения Православия и элементов русских в безразличное единение с великороссийскими губерниями»
В июне 1840 г. указом Николая I Сенату в западных губерниях было отменено действие Литовского статута и изданных в дополнение к нему сеймовых конституций. Они были заменены «общими российскими узаконениями». Буквально через месяц последовало особое распоряжение, запрещающее употребление по отношению к западным губерниям обобщенных наименований Белоруссия и Литва. Вопрос о наименовании административно-территориальных единиц приобретал очень важное значение в процессе региональной политики самодержавия. Удаление из официальных документов таких терминов, как Малороссия, Белоруссия и Литва, и замена их названиями более дробных административных образований являлось прямым наступлением на обособленность Западного края и окончательным включением его в государственную административную систему. Сопровождалось это и другими мерами, направленными на укрепление занимаемой правительством позиции в данном вопросе. Так, в сентябре 1840 г. граф
А. Ф. Орлов в соответствии с распоряжением императора повелел, чтобы «к наступающему 1841 году заглавие издаваемой в Вильне официальной газеты “Литовский вестник” было переменено»[10]. Уже через месяц вышло распоряжение о замене названия газеты на «Виленский вестник»
Помимо сближения западных губерний с центральной частью России на государственном уровне с точки зрения административного устройства, правительство в 1830-1840-х гг. обращает внимание на проблему культурной интеграции местного населения. Ее решение в наибольшей степени соответствовало общей стратегии, принятой в отношении данного региона. Можно сказать, что введенное А. Н. Пыпиным определение уваровской триады как теории «официальной народности» наиболее точно характеризовало политику правительства в западных губерниях. Объединение славянских народов этого края с великороссами в единую русскую нацию должно было в значительной степени способствовать расширению базы идеологического влияния в пределах империи. Национальная самобытность русского народа, определяемая через православие и набор характеризующих нацию черт, в официальной их версии активно культивировалась в общественном сознании в рамках государственной идеологии. Однако такая постановка вопроса наибольшую эффективность приобретала именно в центральной части России, в пределах так называемой Великороссии. Западные губернии, население которых более всего было близко русским по этническому признаку, становились своеобразным опорным пунктом в распространении идеологии за пределами центрального региона.
Главным препятствием при реализации этого плана являлись польские помещики, а также полонизированное местное дворянство. Пропаганда государственной идеологической доктрины в Западном крае представляла собой в итоге противостояние между польским и русским влиянием. Ключевую роль здесь играла деятельность Министерства народного просвещения во главе с С. С. Уваровым.
Прежде чем акцентировать внимание на проблемах переустройства образовательной системы Западного края, важно обратить внимание на то, что особое место занимала религиозная политика. Выше уже отмечалось, какая роль в сближении западных губерний с центральной Россией отводилась укреплению там православной веры во многом путем нейтрализации влияния римско-католического духовенства. Киевский митрополит Платон, давая оценку деятельности императора Николая I, писал, что он «всем сердцем был предан всему чистокровному
русскому и в особенности тому, что стоит во главе и в основании русского народа и царства - Православной вере»[11]. Не углубляясь в проблему взаимоотношений русского императора и православной церкви в целом, заметим лишь, что наиболее ярким примером подобной характеристики может служить именно деятельность русского правительства в западных губерниях и царстве Польском. Политика правительства, поддерживающая государственное вероисповедание, вполне соответствовала действиям, направленным на пропаганду официальной идеологии, религиозный аспект которой был ярко выражен. Вот как описывает ситуацию, сложившуюся в западных губерниях во второй половине 1820-х гг., один из биографов М. Н. Муравьева: «Православных храмов было очень мало, да и те были очень бедны, иногда даже мало отличались от обывательских домов. Также бедны были и униатские церкви, но зато было много великолепных богатых костелов и римско-католических монастырей. <...> Все это придавало краю вид католической и вместе польской области, так как вероисповедания там издавна слились с национальностью. Хотя преобладающее население было по крови русское и по вероисповеданию униатское, но оно с каждым годом все более и более теряло свою национальность и ассимилировалось с польским католическим населением. В жизни края происходил в сущности тот же исторический процесс, какой начался три века назад и состоял в ополячении края путем привития римско-католицизма»
Одними из важнейших событий николаевского царствования стали ликвидация в 1839 г. Униатской церкви и присоединение всех униатов к православию. Подобный шаг должен был в значительной мере способствовать усилению роли православной церкви в этих регионах. Как верно отметил Л. Е. Горизонтов, «с ликвидацией в 1839 г. церковной унии устранялось важнейшее формальное несоответствие населения Западного края канонам официальной народности»[12]. Ликвидация унии, конечно, не способна была в один миг устранить все различия между бывшими униатами и исконно православным населением Российской империи, и многие вопросы, связанные с этой проблемой, оставались неразрешенными на протяжении всего XIX в. Еще в 1830 г. Сенат издал указ «О запрещении католическому духовенству обращать людей православного исповедания в свою веру»
Одним из главных аспектов политики правительства в Западном крае являлась перестройка существующей там образовательной системы. Представляя общий план преобразования учебной системы в западных губерниях, Уваров в докладе от 25 марта 1835 г. писал, что именно «направлением умственного образования будущих поколений может быть приближено желаемое моральное и политическое слияние тех губерний в общий состав государства». В апреле 1831 г. императорским указом было велено министерству народного просвещения и попечителю Белорусского учебного округа в кратчайшие сроки создать условия для постепенного уничтожения духовных училищ при римско-католических монастырях и замене их светскими училищами, где преподавание должно проходить исключительно на русском языке и иметь направление «к сближению тамошних жителей с природными россиянами». В июле 1834 г. на гимназии и училища западных губерний было распространено действие устава от 8 декабря 1828 г.
Воспринимая распространение польского языка как один из главных каналов польского влияния, правительство прилагало все усилия к окончательному упразднению его в западных губерниях и главным образом в образовательных учреждениях этого региона. На первом этапе его преподавание было сохранено и даже введено в Главном педагогическом институте, выпускники которого должны были замещать преподавательские вакансии в Западном крае. Однако в 1836 г., считая быстрое распространение русского языка достаточным основанием, министр народного просвещения дал распоряжение исключить данный предмет из учебного процесса в институте. Уже к 1838 г. преподавание польского языка было запрещено практически во всех учебных заведениях западных губерний[13]. В процессе преобразования учебной системы Западного края встал вопрос об учреждении образовательных заведений закрытого типа. «Министерство народного просвещения сделало величайшие усилия для здешнего края, - говорил виленский генерал-губернатор Ф. Я. Миркович, при встрече с императором, - обставило свои заведения отличными людьми <...> ввело русский язык основательно, -но далее ничего не может сделать в нравственном отношении, ибо то, что юношеству внушается в классах, уничтожается в родительских домах, и мы остаемся на той же точке. Здесь необходимы закрытые заведения, от которых только должно ожидать образования нового поколения людей»
Высочайшие повеления от 23 апреля 1840 г. и 22 октября 1841 г. об учреждении общих ученических квартир при гимназиях и уездных училищах (к каждой из них приставлялся особый надзиратель) для вольноприходящих учеников активизировали политику правительства в отношении закрытых учебных заведений, которые должны бы-
Глава 3. Национальная идея или имперская идеология? ли ограждать обучающуюся молодежь «безпрерывным наблюдением учебного начальства от внешних неблагоприятных влияний»[14]. Наиболее важным событием стало учреждение в 1834 г. в Киеве университета Св. Владимира взамен закрытого в 1832 г. Виленского университета. «Новый университет, - по мнению Уварова, - должен был, по возможности, сглаживать те резкие характеристические черты, которыми польское юношество отличается от русского, и в особенности подавлять в нем мысль о частной народности, сближать его более и более с русскими понятиями и нравами, передавать ему общий дух русского народа»
Можно заключить, что политика в отношении западных губерний в николаевское царствование вполне соответствовала попыткам расширить сферу влияния государственной идеологии за пределы центральной части России. Эта политика распадается, в свою очередь, на три отдельных, но взаимосвязанных направления, условно совпадающих с уваровской триадой: укрепление позиций православной церкви, усиление государственного контроля путем полной интеграции административной и образовательной систем края в общеимперские и расширение влияния русского образования, направленного на объединение населения западных губерний с великороссами в единую большую русскую нацию.
Действия правительства встречали много препятствий, заставляющих постоянно подвергать их определенным коррективам. Киевский университет должен был стать центром распространения русского образования и культуры, однако уже в 1838 г. в нем стали обнаруживаться следы польской пропаганды. У некоторых студентов университета были обнаружены антиправительственные прокламации. Это событие произошло в условиях нового роста национально-освободительного движения в крае и активизации деятельности подпольных организаций. Известно также, что со студентами поддерживал связи польский революционер Симон Конарский, который в 1836-1838 гг. действовал в качестве эмигрантского эмиссара и создал на Волыни и в Литве сеть подпольных организаций, объединенных в «Союз Люда Польского». В мае 1838 г. Конарский был арестован полицией, а в 1839 г. расстрелян. В этих условиях в 1839 г. было принято решение о временном закрытии университета. Через год, после реорганизации и удаления
из него польских преподавателей и студентов, заподозренных в участии в формирующемся заговоре, университет был вновь открыт. «Всегда и везде цель его (Николая I. - С. У) была одна, - писал в 1843 г. Уваров, - водворение образования отечественного, соответственного потребностям нашего века, образования самобытного и русского по превосходству; но условия и способы к достижению этой цели разнообразились обстоятельствами и положением вещей; от них зависели и самый успех и быстрота его»[15]. В результате правительство осознало, что единый подход к тем или иным губерниям в пределах как Западного края, так и других регионов империи невозможен. В частности, если в отношении белорусских губерний политика русификации проходила более решительно, то в литовских губерниях, где число католиков и поляков было гораздо больше, действия правительства носили более осторожный характер
Именно на необходимость дифференцированного подхода в образовательной политике в западных губерниях указывал барон М. А. Корф в 1838 г., когда решался вопрос об окончательном устранении польского языка из учебных учреждений этого края. «Один пример губерний белорусских и принадлежащих к Киевскому округу, - писал он, - не представляет здесь никакого решительного основания, ибо удобоисполнимое в одном крае не всегда может быть удобно и полезно в другом. Известно, что присоединение к России губерний Виленской, Гродненской и Минской и Белостокской области относится к эпохе гораздо позднейшей, и оттого язык польский, сохранившийся в прочих возвращенных областях более так сказать, по преданию, здесь составляет еще язык живой, преобладающий и в семейном быту и в общежитии, язык, который можно заменить повсеместно русским не иначе, как постепенно и посредством мер переходных». По мнению Корфа, жесткие правительственные меры могли получить обратный эффект, оттолкнув местное население от государственных учебных заведений и спровоцировав дальнейший рост популярности домашнего образования. Это с точки зрения государственных интересов гораздо опаснее, чем сохранение польского языка в образовательной системе. «Когда возрастут два или три поколения, - отмечал М. А. Корф, - воспитанные в духе русском, усвоившие себе вместе с нашею преданностию к престолу и наш язык, когда он постепенно сделается в сем крае языком частной и общественной жизни, тогда мера сия будет удобоисполнима, но до тех пор - ясен лишь существенный вред ее: молодые люди не пойдут в училища, а в семействах будут воспитаны не только уже в польском
языке, но и в польском духе»[16]. Характерно, что сам Уваров писал в свое время нечто подобное о привлечении в государственные школы восточных народов. Однако другая ситуация, в первую очередь политическая, сложившаяся в западных губерниях, требовала осторожных, но вместе с тем и более решительных мер. Что касается непосредственно самого царства Польского, то здесь правительство действовало несколько иначе, чем в западных губерниях. Необходимо учесть, что в данном регионе значительно увеличивалась роль именно политических факторов, которым оказались подчинены попытки аккультурации польского населения. Последние были направлены главным образом на подавление идей польского национального сепаратизма и формирование в общественном сознании верноподданнических чувств к имперской власти. Недоверие к наличию этих чувств у поляков, обострившееся у Николая I после ноябрьского восстания, и возникшая в связи с этим необходимость более строгого контроля обусловили ряд мер, предпринятых правительством и направленных на полную интеграцию Царства в состав Российской империи. Ликвидированная конституция была заменена Органическим статутом 1832 г. Несмотря на формальное сохранение в уставе зачатков былой автономии, особого административного положения Царства и гарантированных гражданских свобод, на практике их значение практически сводилось к нулю, так как Николай I и польский наместник князь И. Ф. Паскевич часто склонны были действовать по своему усмотрению, в интересах, прежде всего, центральной власти
В октябре 1835 г. император Николай I совместно с А. X. Бенкендорфом посетил Варшаву. Принимая городскую депутацию, желающую выразить русскому императору «самую благоговейную преданность», Николай I выступил с речью. Он ясно продемонстрировал свое отношение к полякам и обозначил в общих чертах политику русского правительства в царстве Польском. Не желая выслушивать самих депутатов, русский император прямо выразил свое недоверие к их словам: «И как мне им верить, когда вы мне говорили то же самое накануне революции? Не вы ли сами тому пять лет, тому восемь лет, говорили и о верности, о преданности и делали мне такие торжественные заверения преданности? Несколько дней спустя, вы нарушили свои клятвы, вы совершили ужасы». Далее русский
император предлагал полякам альтернативу, в которой звучала явная угроза: «Если вы будете упрямо лелеять мечту отдельной национальности, независимой Польши и все эти химеры, вы только накличите на себя большие несчастья»[17]. Речь Николая I во многом отражала принципы, заложенные в государственной идеологии. Россия представлялась единственным могущественным и неприкосновенным государством на фоне европейских смут и потрясений, обусловленных развитием на Западе политических учений
Во многом эти же принципы определяли политику правительства в области образования и воспитания. Практически сразу после восстания, наряду с Виленским, был закрыт и Варшавский университет. В 1839 г. правительство сделало значительный шаг в сторону унификации образовательной системы Царства: был образован Варшавский учебный округ, контролируемый попечителем и непосредственно Министерством просвещения. Утвержденные впоследствии устав низших и средних учебных заведений (31 августа 1840 г.) и положение о частных учебных заведениях и домашних наставниках (18 января 1841 г.), разрабатывались на основе имперских нормативных документов.
В вопросе распространения в царстве Польском русского образования и в частности русского языка, Уваров, несмотря на попытки Пас-кевича решить его преимущественно административными и силовыми мерами, придерживался более компромиссного варианта. В отличие от западных губерний, где распространение русского языка происходило, по мнению Уварова, в более благоприятных условиях, в царстве Польском необходимы были иные, более осторожные подходы, сохраняющие при этом определенное значение польского языка. Критически оценивая деятельность польского наместника, Уваров в 1839 г. писал Николаю I, что «меры, которые дотоле принимались, мало соответ-
Глава 3. Национальная идея или имперская идеология? ствовали цели, потому что слишком резко и преждевременно обнаруживали виды правительства»[18]. Б. А. Успенский раскрыл еще один важный аспект рассматриваемой проблемы. В 1840-х гг. в правительственных кругах активно обсуждалась возможность применения русского алфавита к польскому языку вместо используемого до этого латинского. Для разработки плана этой реформы был создан в 1844 г. специальный комитет, куда вошел также ряд ученых-славистов
Деятельность комитета, однако, не принесла никаких результатов. «Чтобы выразить звуки Польского языка русскими буквами, - писал Уваров в докладе императору, представленном им в 1845 г., - надобно будет прибегнуть и к изобретению новых, доселе неупотребительных знаков, и к заимствованию букв из других алфавитов, напр. латинского, т. е. составить особый алфавит; эта новая азбука будет совершенно чужда Полякам, и в значительной части не понятна Русским». В итоге Уваров сделал вывод, что нет никакой возможности реализовать проект на практике.
При всей незавершенности эта попытка очень характерно указывает на стремление со стороны правительства таким образом компенсировать вынужденное сохранение практически в полном объеме польского языка во всех сферах жизни польского общества. Замена латинского алфавита русским могла стать первым шагом в процессе культурного и политического сближения двух народностей, а впоследствии и вытеснения польского языка русским. Успенский прямо связывает политику в данном направлении с процессом реализации официальной доктрины. Она, по его мнению, не только соответствовала русификаторской политике правительства, но и являлась знаком идеологической программы.
В целом можно сказать, что Уваров пытался сочетать в политике по отношению к образовательной системе Царства польские и русские элементы, не торопясь вытеснять первые последними. Тем не менее при составлении учебных планов для образовательных учреждений Царства Министерство просвещения ориентировалось главным образом на общеимперские стандарты. Это требовало, в свою очередь, пересмотра вопроса об учебных пособиях. В Варшаве был создан специальный комитет, которому поручалось разработать план по распространению учебных книг, используемых в российских образовательных учреждениях, и в царстве Польском[19]. Наиболее острой была проблема создания учебника по польской истории. Важным фактором идентичности социальной или национальной группы является память о своем прошлом. Политика власти, естественно, была направлена на ее коррекцию, в частности, через правильное с правительственной точки зрения преподавание истории Польши в учебных заведениях. Содержание нового учебника по истории должно было соответствовать политике, проводимой правительством в Польше, и основным принципам официальной идеологии. В 1840 г. Уваров объявил конкурс на написание такого учебника. В результате в 1842 г. победителем стал воспитанник Царскосельского лицея Н. И. Павлищев, состоявший с 1831 г. членом Временного правления царства Польского, а с 1838 г. членом Совета народного просвещения царства Польского. Главной целью преподавания польской истории, по мнению победителя, являлось распространение среди польского юношества «той непреложной истины, что Польша пала от тяжести собственной своей анархии, а не от чего иного, или другими словами, цель преподавания должна клониться к искоренению тех предрассудков, которые мешают полякам быть добрыми гражданами нового отечества»
Победа Н. И. Павлищева вполне объяснима еще по ряду обстоятельств. Во-первых, сам победитель, по сути, выступил одним из инициаторов конкурса, обратившись еще в 1839 г. к Уварову с запиской, в которой указывал на необходимость преподавания истории Польши
в местных гимназиях. Павлищев подчеркивал, что на тот момент польским обучающимся преподавалась лишь русская история по учебнику Н. Г. Устрялова. Однако, по его мнению, «история Устрялова не удовлетворяет здесь по двум главным причинам: во-первых, потому что она не заключает в себе польской истории, необходимой для юношей здешнего края, и, во-вторых, потому что она не пользуется здесь тем уважением, какое по справедливости заслужила в империи»[20]. Вторым обстоятельством, облегчившим путь Павлищева к победе, стало отсутствие серьезного интереса к конкурсу со стороны научной и культурной общественности. Помимо него, в конкурсе приняли участие только два автора: польский историк М. Балинский и польский литератор Л. Потоцкий
«Польская история в виде учебника» Н. И. Павлищева была опубликована в Варшаве в 1843 г. на русском языке, а в 1844 г. переведена на польский с целью ознакомления с содержанием родственников обучающихся, не владеющих русским языком. Свой статус учебника для польских гимназий книга Павлищева сохраняла до 1862 г.
Оценивая свою деятельность в царстве Польском, Уваров писал в 1843 г., что «вместо притеснительного, безусловного повеления о введении русского языка, я старался, удовлетворяя справедливым требованиям местности, поселить в умах уважение к русскому образованию, доверие к видам правительства, и точное, хотя не явное, сознание добрых намерений министерства; эти распоряжения остались не без плодов... ». Новое польское восстание, произошедшее буквально через двадцать лет, показало их незначительность.
Еще более осторожно предполагал действовать Уваров в Остзейском крае, учитывая, что местное дворянство всегда считало себя намного выше в культурном развитии, нежели великорусское население империи. На протяжении XVIII в. и XIX в. выходцы из прибалтийского немецкого дворянства играли важную роль в политической жизни страны, занимая высшие посты в армии и центральной власти, а также оставили заметный след в развитии российской науки и культуры. Не признавая себя до конца частью Российской империи, они служили, прежде всего, императорской династии, а не государству. Сам Николай I говорил, что «русские дворяне служат государству, немцы -нам».
Все это заставляло министра просвещения признать, что «в немецких губерниях <... > необходима большая осмотрительность, некоторое даже снисхождение к предрассудкам, вкоренившимся с давних лет в том крае»[21]. Необходимо было учитывать и тот факт, что Остзейский край еще со времен Петра I имел автономный статус. Здесь фактически сложилась своя законодательная система, на которую российское законотворчество имело лишь незначительное влияние. Наряду с общеимперской администрацией в прибалтийских губерниях действовали местные органы управления - ландтаги (дворянские собрания), на заседаниях которых решались практически все вопросы, касающиеся общественной жизни края. С этим Уварову в его реформаторских инициативах также приходилось считаться. Вполне понимая невозможность прямого и решительного наступления, Уваров вынужден был прибегнуть на первом этапе к менее радикальным мерам, действуя при этом постепенно и по возможности негласно. В декабре 1836 г. он представил Николаю I секретный доклад, в котором изложил свой взгляд на необходимые преобразования в Дерптском учебном округе для полной его интеграции в государственную образовательную систему. В данном случае Уваров видел два пути: окончательное присоединение учебных заведений округа к российским путем активных действий правительства и приготовительный этап, способствующий менее быстрому, но более успешному продвижению к намеченной цели. «Смею думать, что для скрепления всех частей Государственного тела неразрывными узами, - писал он, -для единообразия в руководстве к просвещению народа, для надежнейшего обеспечения исполнения намерений Вашего Императорского Величества в сем отношении, наконец, для единства в управлении под одною Монархическою властию всех вообще Университетов, Гимназий и Училищ, необходимо первое преобразование»
Однако в силу сложившихся в крае обстоятельств министр просвещения склонялся к утверждению в качестве оптимального второго варианта развития, предусматривавшего коренные изменения в положении гимназий и училищ, а затем и самого Дерптского университета, находящегося до сих пор на особом положении по сравнению с остальными русскими университетами. Проект Уварова состоял из восьми пунктов. Министр предлагал распространить на Дерптский учебный округ уже принятое в центральной части России постановление об освобождении гимназий и училищ от контроля и влияния университета и передать их в полное управление попечителю округа. Следующим шагом должно было стать усиление в учебных заведениях остзейских губерний преподавания русского языка. Постепенно
Глава 3. Национальная идея или имперская идеология? русский язык, по замыслу Уварова, должен был стать основным и в делопроизводственных мероприятиях. Через три года министр предлагал ввести правило об обязательном знании русского языка всеми преподавателями, работающими в крае. В целях усиления контроля над деятельностью образовательных учреждений, а также более успешного распространения в них русских образовательных элементов Уваров просил разрешения назначать на свободные места директоров гимназий, их помощников и начальников училищ русских чиновников. В отношении университета министр просвещения предлагал на данном этапе не торопиться с преобразовательными мерами, ограничившись лишь несколькими постановлениями, способствующими дальнейшей его интеграции в государственную систему университетского образования. По его мнению, необходимо было установить преграду в получении звания студента или кандидата тем лицам, которые не покажут достаточного знания русского языка, а также распространить на Дерптский университет действие статьи 80 университетского устава 1835 г.[22] Практически все вышеизложенные предложения были одобрены императором и введены впоследствии в действие. Так, буквально в тот же день, когда Уваров представил свой доклад, 16 декабря 1836 г., высочайше было утверждено положение о распространении на Дерптский университет статьи 80 устава 1835 г.
Однако, несмотря на желание действовать как можно более осторожно и лояльно по отношению к остзейским дворянам, первые же попытки по реализации составленного Уваровым плана встретили активное противодействие со стороны местных элит. Особенно тяжело шло введение в образовательную систему края и делопроизводство русского языка. В 1840 г. попечитель округа Б. Г. Крафстрем жаловался министру, что после выхода распоряжения об обязательном умении всех учителей округа преподавать свой предмет на русском языке образовалось много свободных вакансий, на которые некого было назначать. Не имея возможности в полном объеме заменить их русским учителями, Министерство просвещения вынуждено было пойти на уступку и «довольствоваться знанием их русского языка до такой степени, чтобы они могли на оном понятно объяснятся, поставляя им, однако же, в обязанность достигать в нем большего усовершенствования».
В 1839 г. Комитет министров вынужден был отменить принятое ранее воспрещение принимать в гимназии и уездные училища учеников без первоначальных знаний русского языка. В декабре этого же года Уваров представил императору доклад о мерах к усилению изучения русского языка в губерниях остзейского края, в котором предлагал устроить в некоторых гимназиях и уездных училищах дополнительные 75 классы по изучению этого предмета . Несмотря на то что уже в 1843 г. Уваров писал, что русский язык в этом крае изучается с любовью и прилежанием[23] , попечитель округа в 1845 г. докладывал о незначительности успехов в изучении русского языка в гимназиях и уездных училищах, «ибо воспитанники этих заведений с трудом могли понимать и писать читанное»
Не менее тяжело дело обстояло и в университете. В 1836 г. Дерпт-скому университету было запрещено присваивать звания действительного студента, кандидата и лекаря, пока претендент не покажет достаточного знания в русском языке. Оговаривалось также, что с 1841 г. не выдержавшие «предварительного строгого экзамена в основательном знании русского языка», не должны приниматься в данный университет. Однако уже в 1839 г. Уваров вынужден был просить у импе-79 ратора продления этого срока еще на пять лет .
Остзейцы склонны были оказывать и прямое противодействие деятельности Министерства народного просвещения. Особое негодование вызывала его политика по отношению к Дерптскому университету, который согласно проекту Уварова постепенно должен был приравниваться по своему положению к остальным российским университетам. В ответ на негативную реакцию местного дворянства на инициативы Министерства просвещения С. С. Уваров в своем отчете от 15 апреля 1839 г. писал, что университет этот не Лифляндский, а, прежде всего, императорский^. Следуя в этом направлении, Уваров постепенно отходил от идеи умственного слияния двух народов, полагаясь больше в этом вопросе на усиление контроля и функционирования в регионе центральной власти и ее атрибутов.
В 1839 г. полный текст секретного доклада, написанного Уваровым в 1836 г., неожиданно попал на страницы зарубежных изданий «Allgemeine Zietung» и «Neue Hamburgische Zeitung»[24]. Публикация доклада вызвала резко негативную реакцию у остзейского дворянства. Академик Г.-Ф. Паррот с возмущением писал Николаю I: «Неужели он (С. С. Уваров. - С. У), действительно, думает, по своему плану, привить провинциям русскую национальность, и чтобы русский язык мог сделать верноподданных государю и отечеству? Тогда бы все изменники, разоблаченные знаменательным 14-м декабря, должны были бы не понимать ни одного слова по-русски»
Почти одновременно в 1839 г. с жалобами на деятельность Министерства народного просвещения обратились к императору Курляндский и Лифляндский губернские предводители дворянства. Поводом к возмущению послужил вопрос об изменениях в устройстве Ми-тавской гимназии, приведших к тому, что многие местные дворяне стали отказываться отдавать туда своих детей. Одним из поводов к недовольству послужило, в частности, назначение директором Ми-тавской гимназии и курляндских училищ русского чиновника . Преобразования Митавской гимназии далеко не исчерпывали поставленной предводителями дворянства проблемы, которая, по сути, заключалась в принципиальном несогласии жителей Остзейского края с любыми попытками Министерства народного просвещения вмешиваться в дела Дерптского учебного округа. Делая отсылку к уставу 1820 г., не отмененному в николаевское царствование, местное дворянство считало, что попытки министерства в частном порядке производить в округе те или иные изменения противоречат основным положениям этого нормативного документа. В результате скандал, связанный с Митавской гимназией, вышел за пределы взаимоотношений исключительно Министерства просвещения и остзейского дворянства, и комитет министров по высочайшей воле объявил, что подобное мероприятие ОС целиком и полностью зависит от правительства .
Таким образом, если в западных губерниях возможность создания базы для эффективной пропаганды официальной доктрины, по крайней мере, на теоретическом уровне, была более реальной в силу изначальной этнически-конфессиональной близости значительной части населения этого края русскому народу, то в царстве Польском и в
большей степени в Остзейском крае такая тактика не всегда срабатывала, несмотря на все старания Уварова убедить императора в обратном. В 1843 г., когда министр просвещения представлял Николаю Павловичу пышный отчет об успехах своей десятилетней деятельности, А. X. Бенкендорф в очередном обозрении внутреннего положения в империи не преминул добавить в эту бочку меда большую ложку дегтя. «Если верить обещаниям этого министерства, - писал глава III отделения, - то Россия в скором времени станет наряду с самыми просвещенными государствами Европы. В своих отчетах, ежегодно печатаемых министром для всеобщего сведения, он не перестает повторять, что образование нашего юношества совершается в духе Православия, Самодержавия и Народности, что в Западных и Остзейских губерниях, очевидно, развивается любовь ко всему русскому, что на изучение отечественного языка обращено особенное внимание училищного начальства и что старания оного сопровождаются полным успехом. К сожалению, эти результаты противоречат действительности. В некоторых университетах и высших учебных заведениях ученое и нравственное направление не отвечает ожиданию правительства; а поляки и немцы по-прежнему неохотно учатся и плохо говорят и пишут по-русски, что наиболее происходит от слишком ограниченного числа опытных и сведущих по своей части преподавателей и, в особенности, от недостатка в хороших учебных курсах»[25]. В процессе противостояния остзейскому дворянству Уваров начинал руководствоваться, прежде всего, имперскими категориями, в которых государственная идея явно преобладала над национальной. В результате уваровская триада распадалась, и наиболее продуктивным оставался именно принцип самодержавия. Попытка сближения населения остзейских губерний путем политики русификации приобретала в данном случае роль второстепенного, не вполне удавшегося эксперимента. Более того, необходимо отметить, что применение термина «русификация» к деятельности Министерства просвещения в Остзейском крае также вызывает определенные сомнения. Уваров здесь в большей степени стремился применять политику состязательности культур, пытаясь противопоставить русское культурное влияние немецкому, чтобы блокировать распространение последнего среди остальных народов, населяющих этот регион. Н. И. Цимбаев определил официальную идеологию николаевского царствования как сознательный отход от имперских традиций российской государственности. Уваровская доктрина, по его мнению, означала кризис имперского сознания, так как изначально была неприемлема
для большей части населения страны[26]. Это повлекло за собой рост национального самосознания нерусских народов. Нужно признать, что наличие этой проблемы уже тогда осознавали, в частности, представители власти. Отчасти этим можно объяснить активизацию национальной политики в николаевское царствование. Выступая с идеей «официального национализма» в рамках сохранения имперского абсолютизма, правительство вынуждено было действовать в направлении унификации империи, культурной и политической интеграции населяющих ее народностей. К этому следует добавить и большое значение, какое Уваров придавал аккультурации политических и социальных элит западных губерний и Остзейского края, воспитанию в них уважения к имперскому центру, русской культуре и формированию политической лояльности. Сама идеология, во многом определившая подобную стратегию, под давлением политических обстоятельств и обратной связи в тех или иных регионах подвергалась определенной эволюции. С. П. Шипов уже в 1839 г. писал М. Н. Загоскину о своей деятельности в западных губерниях, « о трудной борьбе с здешними предрассудками, и об усилиях моих поселить здесь убеждения, что мы отечеством нашим должны почитать не тот только угол, где кто из нас родился, но всю страну вмещающую в себе то политическое общество, которое ограждает нашу безопасность, то есть что отечество наше Империя нераздельно с Царством Польским» С. С. Уваров, признавая присутствие в Малороссии отголосков «Украинских предрассудков», заметил, однако, что «нельзя Украинскому духу ставить в вину преступные замыслы нескольких безумцев, с коими, без сомнения, ии высшее сословие, ни туземное духовенство, еще менее неисчислимое большинство мирных и покорных жителей не имеют ничего общего»
и нравов Малороссии, доходя даже до мечтаний о возвращении времен прежней вольницы и Гетманщины»[27]. И Орлов, и Уваров писали о необходимости установления определенных границ при обсуждении вопросов, касающихся Славянства. Преподаватели в своих лекциях и книгах не должны были допускать предположений о присоединении к России иноземных славян. Особенно осторожными им следовало быть, когда речь шла о народности или языке подвластных России земель, «не давая любви к родине перевеса над любовью к отечеству, Империи, изгоняя все, что может вредить последней любви». Необходимо, чтобы выводы ученых и писателей «клонились к возвышению не Малороссии, Польши и прочих стран отдельно, а Российской империи, в совокупности народов ее составляющих (курсив наш. - С. У)»
Глава 4 В ПОИСКАХ НАУЧНОЙ
