Великолепное презренье. Булгаковское остроумие как феномен русского языка
Заглавная формула взята из стихотворения Анны Ахматовой с пометой «Памяти М. А. Булгакова» (1940, первая публикация — 1966), которое начинается так:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил...
Прервем цитирование в этом месте. «Как никто шутил» — тоже важные слова. Булгаков был весьма своеобразным шутником в быту (чему есть множество мемуарных свидетельств) и остается совершенно особенным остроумцем в своих произведениях. Его юмор и ирония — не соль и перец, не приправа к блюду, а концентрированное выражение самой сути художественного послания читателям.
Серьезное отношение к смеху, к комизму — так можно определить творческую позицию Булгакова. Это видно уже по тому, как он подавал свои тексты публике: «Слушали внимательно, юмор схватывали на лету. Читал Михаил Афанасьевич блестяще: выразительно, но без актерской аффектации, к смешным местам подводил слушателей без нажима, почти серьезно — только глаза смеялись...» — вспоминала его вторая жена Любовь Евгеньевна Белозерская.
Заметьте, что также, почти серьезно произносим мы фирменные булгаковские «приколы», прочно вошедшие в состав современного русского языка.
«Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»
«Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя».
«Квартирный вопрос только испортил их».
«Разруха сидит не в клозетах, а в головах!»
Не хохот вызывают эти нестареющие остроты, вложенные автором и в уста Воланда, и в уста профессора Преображенского, а грустную усмешку. И ощущение неотразимой истинности сказанного. Это не игра ума, не жонглирование парадоксами, а почти научные определения. Спорить с ними невозможно. Любая демагогия ортодоксальных оппонентов звучит смешно, но уже как жалкая пародия:
«Большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге».
«Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...»
Тот, кто пытается отрицать очевидное, называть черное белым, всегда рискует услышать в ответ: «Поздравляю вас, господин соврамши!» После чего остается только провалиться сквозь землю от стыда.
Есть остроумие, а есть балагурство. Эти явления предлагал разграничивать замечательный филолог Михаил Викторович Панов, который не раз упоминается на страницах этой книги. Балагурство доступно всем, а остроумие — только талантливым людям. Оба этих полюса находят отражение у Булгакова. С одной стороны — утонченное остроумие Мастера (чего стоит его реплика в разговоре с Бездомным: «Ну вы, конечно, человек девственный, — тут гость опять извинился...») и Воланда. С другой стороны — тупое балагурство Жоржа Бенгальского.
Но... Смех Булгакова требователен и строг, но не однообразен. Писатель не прочь и подурачиться, подняться над ложной, занудной серьезностью. Буффонный юмор, ситуативный комизм, балагурство в хорошем смысле ему тоже не чужды.
«Подумаешь, бином Ньютона!» — повторяем мы вслед за Коровьевым-Фаготом, когда сталкиваемся с надуманной сложностью и нарочитой научной солидностью. А Бегемоту мы обязаны едва ли не самой популярной сегодня формулой нравственно-правовой самозащиты:
«— Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, — недружелюбно насупившись, проговорил кот, — и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное».
В условиях возрастающей «котофилии», когда «котик» стал еще и культовым символом сетевого общения, сочетание «починяю примус» сделалось просто новым глаголом — слово «примус» отдельно никто уже не употребляет.
Безо всякой серьезной «сверхзадачи» Бегемот и Коровьев представляются Панаевым и Скабичевским, а потом еще для полноты смехового эффекта ставят свои подписи наоборот: рядом с фамилией Скабичевского — подпись Панаева, рядом с фамилией Панаева — подпись Ска бичевского. Имена этих литераторов оставались бы известны лишь узкому профессиональному кругу, если бы Булгаков не приютил их в своем романе и тем самым — в пространстве русского языка.
Булгаков всегда оставляет место для нелогичности и неожиданности, которые могут оказаться спасительными. Смех для него — залог непредсказуемости бытия, а остроумие — способ сопротивления року.
Ну и, конечно, способ укрепления контакта с читателем — любого возраста, любых убеждений, любого уровня образованности. Не то чтобы мы «отдыхали», смеясь в комических ситуациях, — мы прочнее и надежнее вживаемся в булгаковскую серьезность.
Русский язык очень восприимчив к писательскому остроумию. Наша фразеология неизменно обогащалась за счет иронии и юмора поэтов и прозаиков: Крылова, Грибоедова, Пушкина, Гоголя. Последний был особенно дорог Булгакову, к нему он обратился с мольбой: «О, Учитель, укрой же меня полой своей чугунной шинели!» Булгаков, как никто из его современников, овладел искусством гоголевского гротеска. Но применимы ли к нему знаменитые слова из седьмой главы первого тома «Мертвых душ»: «И долго еще определено мне чудной властью итти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!»? Пожалуй, нет. «Слезы» — это не из булгаковского репертуара.
Булгаковское острое слово неизменно обозначает резкую границу между автором и «странными героями». Этим оно отличается и от двусмысленного зощенковского слова, в котором разом вмещаются и автор, и персонаж. И от блестящей словесной игры Ильфа и Петрова, отмеченной известной степенью добродушия. Булгаковский смех — это прежде всего «великолепное презренье». Мы восхищаемся великолепием, вбираем его в собственную речь, но при этом — «ноблесс оближ» (с подачи того же Бегемота эти слова отлично обрусели) — исполняемся аристократического презрения.
Только к кому? Не к Шарикову, не к Никанору Ивановичу Босому, не к какому-нибудь Варенухе. Презрения ко лжи и злу. Булгаковское остроумие формирует в читателе прежде всего внутреннее ощущение нравственных границ.
Писатель не был склонен к дидактике и проповедям в своих текстах. Однако в устной речи ему случалось изрекать: «Главное — не терять достоинства». Это он произносил, когда вместе с женой бежал за трамваем. То есть в порядке шутки.
Но шутил он всегда, «как никто». А именно — очень серьезно. И этим повернул нашу речь в сторону истины и добра.
P.S. После того как эта заметка была опубликована в день 125-ле-тия Булгакова на сайте «Свободная Россия», на форуме сайта появилось немало читательских откликов, среди которых были, например, такие:
«Презрение — абсолютно точно. Поэтому он так близок “интеллигентному” сознанию. Презрение к народу, к власти, к стране, в которой вырос, к ее культуре и истории (Егор)».
«Почему все так носятся с этим Булгаковым? Это мелкий бестолковый писака. СОВЕРШЕННО НЕ ПОНИМАЮ ценности романа “Мастер и Маргарита”. Какие-то нелепые типы ходят по тогдашней унылой Москве, делают всякие глупости, а самые ценные мысли — “Рукописи не горят” (очевидная глупость — у Гоголя, например, сгорел с концами второй том “Мертвых душ”) и “Москвичей испортил квартирный вопрос” (обычная банальность)».
«Все приведенные в тексте шутки весьма посредственные. Сакрализация Булгакова-писателя — это эхо конца шестидесятых. По сегодняшним меркам писатель он хороший, но не глубокий и не искренний.
(Мнение “не просто читателя, но и филолога-русиста с 45-летним стажем и преподавателя с 38-летним”, как аттестует себя автор отзыва)».
О чем говорят эти инвективы, адресованные Булгакову? Прежде всего — о непреходящей актуальности его слова и его смеха. «Великолепное презренье» достигает своей цели. Казнит злобу, глупость, зависть. И объединяет тех, кому чужд низкий строй мыслей и чувств.
