РОЛЛАНОВСКИЙ БИОГРАФИЗМ
Концепция творческой личности и задачи биографа
Французские исследователи много сделали для выяснения тех жизненных ситуаций, в которых или в результате которых были написаны роллановские биографиия, собрали обширный фактический материал[1]. Предпринимались попытки, правда, в самом общем виде, на уровне констатации, установить зависимость между особенностями писательского дарования Роллана и его интересом к биографическому жанру. Отмеченные французскими учеными обстоятельства биографического плана и особенности психологического склада Роллана, несомненно, важны, однако причины его обращения к жанру биографии вряд ли можно понять, не учитывая специфики мировоззрения и творческих установок писателя, которые закономерно привели его к этому жанру. Роллан был не только выдающимся художником, но и мыслителем-моралистом, озабоченным поиском нравственного примера, положительного идеала, а по меткому замечанию А. Моруа, «биография - это жанр, который затрагивает мораль более, чем какой-либо другой жанр в литературе».
Другая характерная черта Роллана - его постоянный интерес к истории и историческим личностям. Будучи историком музыки по образованию, он со студенческой скамьи сформировал в себе вкус к подлинному факту, документу, к достоверному научному знанию. Он написал и защитил две большие научные работы: диссертацию по истории музыкального театра на тему «Истоки современного лирического театра. История оперы в Европе до Люлли и Скарлатти» (1895) и диссертацию о живописи «Упадок живописи в Италии после XVI века» (1895). Интерес к крупным историческим фигурам Роллан проявил и в своем художественном творчестве (драмы «Орсино», «Эмпедокл», «Калигула», «Людовик Святой», «Савонарола», цикл пьес о Великой французской революции «Театр Революции» и т.д.).
Если об историзме раннего Роллана можно говорить с существенными оговорками, то биографизм его художественного мышления несомненен. Роллана на протяжении всего творческого пути интересовала биография исторической личности. Альбер Тибоде отмечал, что в отличие от большинства романов-циклов XX в. «Жан-Кристоф» Роллана «основан не на автобиографии, а на биографии или, точнее, на эпизодах биографий немецких музыкантов»[2]. Своеобразие роллановского биографизма в собственно биографическом жанре проявилось в том, как писатель решал проблему соотношения человека и художника в структуре исторической творческой личности. Эта проблема рассматривалась французскими писателями по-разному. Противоположные точки зрения представлены концепциями Шарля-Огюстена Сент-Бёва и Марселя Пруста. Основоположник биографического метода Сент-Бёв в очерке «Пьер Корнель» (1828) призывал литературных критиков для того, чтобы лучше понять творчество того или иного писателя, «разглядеть в поэте человека»
Почти столетие спустя в работе «Против Сент-Бёва» (1905) Пруст раскритиковал биографический метод Сент-Бёва, заявляя о его неэффективности. Основную ошибку своего предшественника Пруст видел в отождествлении человеческой и писательской ипостасей
в личности творца. «...Книга - порождение иного “я”, нежели то, которое проявляется в наших повседневных привычках, общении, пороках», - утверждал Пруст[3]. И далее Пруст противопоставляет методу Сент-Бёва свой: «Чтобы попытаться понять это “я”, нужно погрузиться в глубины самого себя, попробовать воссоздать его в себе. Ничто не заменит нам этого усилия нашего сердца»
Иное дело Роллан. На первый взгляд, он разделял призыв Сент-Бёва «разглядеть в поэте человека» и в споре Пруста с Сент-Бёвом встал на сторону последнего. В письме к Теодору Визева от 24 января 1912 г., давая оценку книге Теодора Визева о Моцарте, Роллан писал: «...Я полагаю, что напрасно вы не дорожите (к счастью, лишь теоретически) обыкновенными человеческими чертами гения и повседневную его жизнь противопоставляете жизни в искусстве. А между тем его жизнь в искусстве - лишь высшее проявление обыденной жизни человека». Однако, солидаризируясь с Сент-Бёвом как художественный и литературный критик в своих литературнокритических статьях («Милле», 1902; «Шекспир», 1916; «Гёте», 1932; «Жан-Жак Руссо», 1938 и др.), Роллан как биограф занимает иную позицию. Для него главное не искусство, а жизнь и действие. Он убежден, что «любое художественное произведение не стоит одной героической жизни», поэтому в палитре биографических жанров Роллан выбирает не литературный портрет, а биографический очерк. Цель биографа, как понимает ее Роллан, - не эстетическая, а нравственная: дать пример для подражания, укрепить дух тех, кто
страдает и борется, поэтому Роллан выворачивает наизнанку био-графизм Сент-Бёва: не биография художника как средство более глубокого проникновения в его творчество, но анализ творчества как один из приемов создания героического характера. Эстетический момент занимает подчиненное положение в иерархии ценностей Роллана-писателя. Искусство не является для него высшей и самодостаточной реальностью. «Я думаю не для того, чтобы думать, -замечает он, - я пишу не для того, чтобы писать. Я думаю и пишу, чтобы действовать. Я киплю негодованием, будучи вынужденным писать о добре, которое я хотел бы совершить. Я хочу быть только нравственной силой, и только нравственную силу я ищу в моих друзьях»[4]. Это прекрасно понял Пруст, который, руководствуясь своей концепцией литературного творчества как самоуглубления писателя, прояснения им своих впечатлений и ощущений («подлинный творец пытливо вглядывается в глубинные залежи»), упрекал Роллана в «поверхностности», «неискренности» его искусства, критиковал за банальность мыслей и образов, за нежелание заглянуть в глубь себя
Роллан ответил Прусту в заочной полемике. В статье «О роли писателя в современном обществе» (1935), отстаивая мысль об общественном значении литературы, о необходимости возродить связь между писателем и массами, он опирался на авторитет Л.Н. Толстого, приведя слова последнего: «Мне не интересно писать меньше, чем для ста тысяч читателей». Роллан упрекал Пруста и его последователей в элитаризме и снобизме. «Если разрыв между народом и коллегами Пруста
и Валери увеличился, не делайте отсюда вывода, что отдалился народ! Отдалились вы, господа избранные, столь гордые сознанием своей исключительности. Если вы действительно хотите, чтобы вас услышали, приблизьтесь! У вас останется возможность в часы, посвященные культу “сверхчеловеческого”, писать для узкого круга “утонченных” <...>, для “голубого салона” аристократов. Пристроить свое имя к их гербам - высшая для вас честь, которая щекочет душу тех, кто “стыдится” быть в родстве с сынами и братьями народа. Всему свое время, но, если вы хотите, чтобы вас понимали, говорите для всех, не вещайте для носителей гербов. Не бойтесь, что, став общедоступным, ваше искусство “опошлится”»[5]. В своей биографической прозе Роллан хотел предложить растерянным современникам нравственный пример, оказать моральную поддержку. «Прескриптивная модальность» роллановских биографий отразится и в выборе фигур, и в способе их описания, и в патетической тональности. Предваряя свой рассказ о Бетховене, Роллан вспоминает о тех, кто изнемогает в жизненной борьбе и взывает о помощи. Он заявляет: «И вот для того, чтобы прийти им на помощь, я хочу собрать вокруг них героических друзей, великие души, которые страдали во имя добра. <...> Пойдем же вслед за ними, вслед за всеми, что боролись, как они, в одиночку, разбросанные по всем странам во всех веках»
Неслучайным оказывается выбор Ролланом в качестве примеров для подражания великих художников. Писатель был убежден, что «в мире всегда постоянное количество жизненной энергии; она лишь по-разному распределяется. Иногда жизнь сосредоточивается в народе, иногда в гении; надо только суметь ее разглядеть». Очевидно, что в тот период, когда зарождался и созревал замысел «Жизней великих людей»,
средоточием жизни Роллан считал гения. Он писал об этом в письме к Г. Ибсену от 5 июля 1894 г.: «Великие люди - это деревья с глубоко уходящими в землю корнями; ветер гонит вокруг них всех прочих людей, как сухие листья. В смятении человеческого сознания наших дней, в этом головокружительном круговращении мысли, которая мечется между легкомысленным скептицизмом и плоским мистицизмом, благотворным является пример Человека, могущественного существа, которое, точно стихия природы, несет в самом себе свой закон и необходимость своего существования»[6]. Далеко не все в тогдашней Франции разделяли позицию Роллана, не всем был близок этический пафос его биографий и романтический культ гениев. Многие литераторы, современники Роллана, были последователями Ипполита Тэна, который, например, в своей книге «Бальзак» (1858) изображал великого французского писателя как продукт среды, результат воздействия трех факторов: расы, среды и момента. Тэновский Бальзак от природы наделен грубым темпераментом. Природная страстность героя соединяется с развращающим влиянием Парижа, с идеалами и вкусами его эпохи. «Он чувствует себя хорошо среди подлостей, он копошится в них без всякого отвращения; с удовольствием следит за дрязгами в хозяйстве и за ссорами из-за денег»
Еще дальше в том же направлении продвинулся другой известный французский писатель Марсель Швоб, автор сборника вымышленных и по-эстетски стилизованных жизнеописаний «Воображаемые жизни» (1896). Он полагал, что биографу «...следовало бы не описывать во всех подробностях самого великого человека своего времени и не характеризовать самых знаменитых людей прошлого, а с такой же доскональностью рассказывать неповторимую жизнь безвестных людей, будь то люди, достойные преклонения, заурядные или преступные». За внешним демократизмом подобных деклараций скрывается
нравственный релятивизм их авторов, не делающих различия между самым великим человеком своего времени и преступником. И тот, и другой, по мнению Швоба, могут стать объектом биографа; второй даже предпочтительнее. Конечно, не все писатели выражали свое безразличие к проблемам морали столь откровенно, как это сделал Швоб. Иные, например Жюль Леметр, просто обходили эти вопросы стороной, предпочитая погрузиться в анализ своих эстетических переживаний. Но нравственная индифферентность автора иногда прорывалась наружу. Так, например, в литературном портрете «Пьер Лоти» (1887) Леметр сочувственно цитирует следующие слова из письма своего героя: «Поверь мне, мой бедный друг, время и разврат - два лучших лекарства... Бога нет, нет нравственности; не существует ничего из того, что нас учили уважать; есть жизнь, которая проходит...»[7]. На этом литературном фоне отчетливее выявляется оригинальность позиции Роллана-биографа, прежде всего ориентировавшегося на традицию Плутарха, в нем нашедшего поддержку в эпоху кризиса ценностей, нравственного релятивизма, всеобщей растерянности и декаданса. В письме к Мальвиде фон Мейзенбуг от 3 октября 1902 г. Роллан так рассказывал о замысле «Жизней великих людей»: «...Я начну в “Двухнедельных тетрадях” Пеги <...> серию “Жизнь великих людей”, на манер Плутарха (я, кажется, вам уже о них говорил: жизни героев современности), подчеркивая их нравственный характер. Я начинаю с Бетховена»
Заслугой Плутарха было то, что он «поставил рядом с биографией как видом эпидейктического красноречия новый тип биографии - мора-
листико-психологический этюд. Он завоевал биографию для популярнофилософской литературы...»[8]. Такой тип биографического повествования был близок творческим устремлениям Роллана, биографа-моралиста.
