СПРАВЕДЛИВОСТЬ КАК РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

Разговор о русском экономическом характере без упоминания о национальной идее общества, его социальном идеале, будет простым описанием основных черт этоса. У русских, да и не только у них, ключевой социальной концепцией является извечная мечта о справедливости как норме права, должном распределении ресурсов в домашнем и общинном хозяйствовании, этической доминанте на тернистом жизненном пути.

Справедливость как противоречивая и в значительной мере субъективно-договорная идея о должном, содержащая представления о соответствии прав и обязанностей, преступления и наказания, труда и вознаграждения, роли различных социальных групп и индивидов в жизни общества, в экономической науке в основном рассматривается как равенство в доступе и распределении ограниченных благ и ресурсов. Противоречивость восприятия справедливости проявляется во многих не имеющих перспектив устранения аспектах: к примеру, демократическое равенство в использовании политических прав является бесспорным, одновременно равенство в получении выгод от экономической деятельности приводит к отрицанию базовых уложений рыночной экономики (что, впрочем, не отменяет необходимости нахождения государством баланса интересов между равенством и богатством). В то же время справедливость — это еще и добродетель (нравственно положительное свойство характера), что “входит в квартет основных добродетелей, вокруг которых вращается все остальное. Наряду с умеренностью, мужеством и мудростью она считается одной из четырех кардинальных (лат. cardo: дверная петля) добродетелей, а учитывая ее упорядочивающую роль — даже важнейшей”¹. Полагаю, у нас нет оснований исключать из перечня субъектов, достойных наличия у них добродетелей, институт государственной власти.

Сузим границы дискуссии до справедливости в современном социально-экономическом развитии России. Определение, соответствующее тематике книги о русском менталитете, выглядит так: справедливость — это равенство прав, свобод и возможностей для развития индивидуумов; эффективное, в сопоставлении результатов с затратами, участие государства в общественном распределении и перераспределении доходов и богатства, предпринимаемое с целью уменьшения социального и экономического неравенства; организационное, экономическое, правовое обеспечение функционирования социальной кооперации.

Справедливость — это благо. Но не то общепринятое теоретико-экономическое и отчасти философское материальное благо (“благо есть удовлетворение рационального желания”²), что имеет прикладную ценность, рыночную цену и способность удовлетворять рациональные человеческие потребности, а благо институциональное, без которого социальное существование будет сопряжено с запретительными издержками . Справедливость — это ткань институтов, правил игры, устанавливаемых в соответствии с ментальными особенностями нации и положительным зарубежным институциональным опытом. Так, через уточнение русского ментального понимания справедливости проявляется еще одна грань различий русского и других этосов.

В качестве подтверждения: в западной философской мысли неповиновение неоправданным с позиции справедливости нормам государства может происходить посредством социальных явлений со следующими свойствами: они имеют морально-правовую

* “Если люди воспринимают правила социальной системы как справедливые, то это способствует снижению издержек; наоборот, если они воспринимают систему как несправедливую, то это ведет к повышению издержек заключения договоров (оставляя в стороне вопрос об издержках оценки и контроля за соблюдением договоров)” (НортД. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. — М., 1997. — С. 101). мотивацию; осуществляются публично, но ненасильственно и при помощи соразмерных средств; хотя и нарушают действующее право, но являются для определенного меньшинства вынужденным средством, при помощи которого меньшинство призывает “твердолобое большинство” пересмотреть решения; помимо этого, уже должны быть исчерпаны легальные формы протеста³. Российский алгоритм несогласия с несправедливостью много короче: недовольство — неповиновение — сопротивление (причем без разницы, легитимное оно или нет).

Важное замечание: российский философский и экономический дискурс (в значении упорядочивания и наличия критериаль-ности) по поводу наших ментальных представлений о справедливости проводить без опоры на западные наработки, к сожалению, невозможно. Вот как об этом пишет политолог Григорий Канарш: «...современная теория справедливости (“дискурс справедливости”, как его нередко называют) — есть типично западная идеалистическая философия, весьма специфичная в силу многократно уже отмеченных национально-психологических особенностей западных народов. Современные концепции справедливости при всех различиях между ними... представляют собой достаточно замкнутые идеалистические “миры”, отчасти пересекающиеся друг с другом, но в целом остающиеся каждая в пределах своей особенной аутистической концепции (парадигмы)»⁴. Практически полное отсутствие национальной научной дискуссии о частной справедливости приводит к постепенному незаметному переходу к западным образцам морали и нравственности в целом, что, в свою очередь, чревато пробоинами в национальной идентичности и самобытности. Что же до института государства, то он, напитанный национально ориентированными дискуссиями о справедливости, обнаружит в себе также незримые, но очень важные прежде “спящие” черты, дополняющие, оттеняющие и минимизирующие силовые функции или ошибочные представления о нем как о роге изобилия (кошельке), приданные ему недостаточно компетентным обществом. Например, такую государственную добродетель, как мудрость, необходимую при обеспечении условий индивидуально го планирования будущего и уважительного общественного отношения к предпринимательским, научным или социокультурным достижениям отдельных его членов: “В любом случае, социальная мудрость состоит в таком оформлении институтов, при котором непреодолимые трудности не возникают достаточно часто, а также в принятии простых и ясных принципов”⁵.

С точки зрения обыденного понимания эти “простые и ясные принципы”, вновь заимствованные из западной античной и современной философской традиции, выглядят так. Первый принцип “живи честно” (honestas) увязывает справедливость с достоинством, добродетелью, нравственностью. Второй принцип “не вреди никому” (neminem laede) запрещает поступать несправедливо в отношении кого-либо, но также не допускает несправедливости по отношению к себе. Третий принцип “воздавай каждому должное” (suum cuique tribue) гарантирует права, которыми уже обладают⁶.

Обсудим некоторые конкретные аспекты современной ситуации со справедливостью в нашем обществе, что станут предтечей заключительной главы книги, посвященной мобилизационной экономике.

Патернализм

Не станем возвращаться к специфическому русскому рабству, обладавшему уникальными особенностями (рабы подразделялись на холопов и челядинов, могли зарабатывать, копить, выкупиться или обрести свободу другими путями, кроме того, в рабство вступали добровольно). Вполне возможно, широкие “права” русских рабов происходили из ментальной особенности их собственников (к числу которых относилась и церковь, допускавшая не только институт рабства, но и дискриминацию в зависимости от расы или пола) оценивавших ситуацию с невольниками не только с меркантильной, но и с добродетельной точки зрения. Потому что важным фактором, охранявшим и поддерживавшим рабство на Руси, было желание простолюдинов оградиться от еще большей несправедливости, что кишмя кишела вокруг, а это уже мостик от “домашнего” рабства к патернализму.

В главе “Моральная экономика” отмечалось, что русский патернализм имеет вполне понятную экономическую специфику: простые люди всегда стремились встать под крыло сильного (господина, государства), но и имущие не должны покушаться на то, что жизненно необходимо семье (не индивидууму) для удовлетворения ее базовых потребностей. В то же время в западной идеалистической общественно-политической конструкции патернализма не существует вовсе: все люди равны и свободны, их рациональное экономическое поведение позволяет самостоятельно заботиться о собственных делах, следовательно, каких-либо обязанностей по отношению к себе или к более сильному нет. Все, что нужно сообществу равных и свободных индивидуумов — это делегировать полностью подотчетному государству (“ночному сторожу”) несколько функций, таких как защита от внешней угрозы или принуждение к соблюдению законодательства.

Подобная умозрительная парадигма с разной степенью вариативности представлена в пролиберальных индивидуалистических теориях. Мало того, в полном соответствии с постулатом “идеи правят миром”⁷ эти построения с различной успешностью (а точнее, безуспешностью) насаждались в самых разных обществах, и Россия здесь, увы, не исключение. Достаточно привести в пример уничтожение горизонтального института “пенсионной” межпоколенческой солидарности в 1990-х, который был проявлением того же патернализма, но не по вертикали (индивидуум — господин — государство), а по горизонтали (опека наиболее активной части общества над немощными, младшими, старшими).

В России практическому воплощению общественно-государственного патернализма способствовали регулярные проявления несправедливости, апатии, а зачастую — отчаяния, обуревавшие людей во времена плохих урожаев, в периоды природно-климатических катаклизмов, вследствие противоправных действий собственных сограждан, а также в ходе многочисленных внешних войн — как победных, так и проигранных. В результате к первичным благам русские ментально причисляли не только удовлетворение базовых физиологических потребностей, но и собГлава 11. Справедливость как русская национальная идея ственную, а также своей семьи (рода) безопасность. “Лишь бы не было войны” — такой рефрен столетиями сопровождал русскую жизнь. Это первая предпосылка, предопределяющая присутствие патернализма.

Вторая предпосылка заключается в том, что русский общинный этос придает огромное значение слаженному функционированию ключевых общественных институтов, настраивать, регулировать и модернизировать которые, по мнению людей, под силу только государству. Отсюда — “отравление свободой” в 1990-е, когда фраза первого президента государства, самоустранявшегося из общественной жизни: “Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить”, произнесенная в августе 1990 г. в Уфе и обращенная к российским национальным автономиям, иносказательно постулировала как невиданную вольницу для внутрирос-сийских административных образований, так и грядущие свободы для граждан, причем свободы, о которых не просили. В итоге многие общественные институты оказались в руинах, восстать из которых, как будет показано дальше, страна до сих пор не смогла.

Наконец, третья предпосылка русского патернализма, сформировавшаяся в постсоветский период, представляет собой рациональную потребность граждан в страховании от провалов рынка. Провалы рынка — это и тарифная вакханалия естественных монополий, и ценовые экстерналии розничных торговых сетей, и обуздание инфляции, и бесправие во взаимоотношениях с работодателями, и обеспечение доступа к локальным общественным благам, и многое другое. Во всех этих случаях обеспечить достойную риск-защиту при помощи интегрирования указанной потребности в политический процесс вновь может исключительно власть.

Сформулируем пять патерналистских принципов государства, приводящих к установлению большего равенства возможностей, стимулированию заинтересованности и участия индивидуумов в повышении благосостояния общества, достижению справедливого баланса между формальными и неформальными, но в любом случае исторически предопределенными инклюзивными и экстрактивными институтами в терминологии Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона (институтами, в первом случае стимулирующими “участие больших групп населения в экономической активности”, во втором — “направленными на то, чтобы выжать максимальный доход из эксплуатации одной части общества другой”⁸).

• 1. Обеспечение безопасности, геостратегической, политической, экономической, социальной, инфраструктурной целостности государства .
• 2. Сохранение, модернизация, конвергенция в дихотомии “мораль-право” ключевых формальных государственных, а также неформальных общественных институтов, создание условий, способствующих реализации способностей и талантов каждого члена общества.
• 3. Поддержание макроэкономической стабильности, повышение эффективности предприятий с преобладающей долей государственной собственности, конкуренции там, где она полезна для потребителей, институциональной, в том числе протекционистской, поддержки отечественной экономики.
• 4. Социальное перераспределение, направленное на достижение большей справедливости в вопросах социального налогообложения, достижение как можно более полной занятости, соблюдение принципов межпоколенческой солидарности.
• 5. Наличие исправных механизмов обратной связи, позволяющих расширять диапазон политической и общественноэкономической справедливости.
• * “Жизнь в обществе была бы совершенно невозможна, если бы люди, которые желают продолжения его существования и ведут себя соответственно, должны были отказаться от применения силы и принуждения против тех, кто готов своим поведением расшатывать общество. Небольшое число антиобщественных индивидов, т.е. людей, не желающих или не способных принести временные жертвы, которых от них требует общество, может сделать невозможным само общество... Без применения мер сдерживания и принуждения к врагам общества не может быть никакой жизни в обществе” (Мизес Л. Либерализм. — М., 2011. — С. 75). Впрочем, воспитание общественной терпимости к нетерпимым с повестки дня также не снимается.

Межпоколенческая солидарность

Какое отношение имеет солидарность поколений, как правило, ассоциируемая с социальной (пенсионной) сферой, к справедливости? Самое непосредственное: долговременные прочные институты, основанные на справедливом распределении и перераспределении социальных обязанностей — залог благосостояния всех поколений. О межпоколенческой солидарности — а на этом принципе покоится принятая в абсолютном большинстве стран модель пенсионного обеспечения (бюджетного содержания и обязательного пенсионного страхования) — в книге сказано немало, так что вряд ли имеет смысл закреплять прочитанное методом повторения. Вместе с тем “подсветить” вывод с другого ракурса следует. Речь о детях и молодежи, то есть о поколениях будущих.

Но сначала несколько слов о межпоколенческих отношениях условных “пассионариев” и пенсионеров. Российские “младореформаторы” 1990-х и их либеральные последователи сегодняшнего дня, разрывая устойчивую ментальную связь поколений в пенсионном обеспечении, не подозревали, что денонсируют неформальный общественный договор, по которому наиболее активная часть социума всегда несет ответственность за благосостояние сограждан старших возрастов. Освобождение от материальных обязательств перед обезличенными участниками пенсионной системы воспринимается с облегчением, если не сказать с благодарностью. С попутным забытьем несложной истины, что доля расходов на содержание “своих” стариков возрастает кратно, а с увеличением совокупного материального вспомоществования пожилым через то же пенсионное страхование эта доля закономерно снижается.

Так в России появилось массовое пенсионное безбилетниче-ство (безбилетничество — экономический феномен, проявляющийся в уклонении от оплаты общественного блага при продолжающемся пользовании им). Особенность нынешнего безбилет-ничества в том, что оно имеет отложенный эффект и проявится тогда, когда нынешние безбилетники сами станут пенсионерами. Но это все “когда-нибудь”, а пока активная часть общества непре рывно, как завещал Николай Бухарин, “обогащается” (или думает, что “обогащается”), вновь, как и предыдущее поколение, попадая в ловушку иллюзии, что сможет в индивидуальном порядке заработать себе на старость. В 1990-е и нулевые диффузия безбилетни-чества была стремительной: с одной стороны, бизнес и общество горделиво радовались снижению социально-взносового “ярма”, осуществляемому как законными методами, так и посредством выискивания лакун в праве, и особенно в его соблюдении, с другой — предъявляли все более громкие претензии государству, не обеспечивающему старикам достойное существование.

Государство тогда все более ассоциировалось в сознании граждан с упомянутым в начале рогом изобилия, из которого, как из “безлимитного” банкомата, непрерывно должны появляться все новые средства для выплаты трудовых (страховых) пенсий. Без какого-либо соучастия того самого активного поколения, на котором лежала основная ответственность как за благосостояние старшей части общества, так и за высокую стартовую позицию для будущего. Теперь настает черед “пассионариев” из 1990-х пожинать плоды былой “активности”, точнее, подходит их очередь влачить жалкое существование.

О необходимости заботиться не только об уходящем, но и о юном поколении в 1990-е также принудительно “забыли”: ресурсы на образование, науку, культуру выделялись по остаточному принципу, с целью прежде всего заткнуть рот “ненасытному” прокоммунистическому социуму. И дело не в том, что согласно “требованиям рыночной экономики” вузы принялись выпекать пирожки ни с чем в облике “экономистов” или “юристов”, и даже не в том, что экономические ликбезы с целью “как бы” повышения финансовой грамотности подрастающего поколения появились в средних школах. Редкое свойство межпоколенческой солидарности заключается и в том, что ценность образования, так же как науки и культуры, определяется не столько продуктивностью трудовой деятельности новоиспеченного “специалиста”, сколько приростом социального (нематериального) богатства всей совокупности граждан, включая менее одаренных и удачливых. Мировая

Глава 11. Справедливость как русская национальная идея практика утверждает, и у нас нет оснований с ней не соглашаться, что от открытия и развития самых разных талантов и способностей выигрывают все — и везунчики, и “лузеры”. В противном случае страдальцы поневоле будут со злобой и ненавистью смягчать свое социальное принижение нанесением скрытого и явного ущерба более красивым и успешным.

У последователей ложного либерализма есть своя точка зрения, нет, не на межпоколенческую солидарность, а “всего лишь” на образование: “Главная проблема российского образования в том, что его считают частью социальной сферы, а не производственной (! — Н.К.) отраслью... Если же принять точку зрения, что высшее образование — часть рыночной экономики, хотя и очень специфическая, а университеты — корпорации, то сразу становится ясно, как создать эффективные стимулы для развития этого сектора”⁹. Оставим на научной совести автора этого изречения сравнение образования с производством, живущим по своим экономическим уложениям, обратим внимание на то, что высшее образование, по мысли автора, должно перейти на коммерческую основу, что фактически означает непреодолимую преграду для тех молодых и талантливых представителей русского будущего, чьи родители (и они сами) не имеют возможности оплатить получение высшего образования и даже оформить образовательный кредит. Впрочем, государству, как явствует из следующего пассажа того же “либерала”, все же позволяется остаться в образовании: “Создание реальной конкуренции на образовательном рынке ни в коем случае не означает ухода государства из образования. Оно может и должно финансировать фундаментальные исследования в вузах, стипендии для талантливых и нуждающихся студентов, субсидировать процентные ставки по студенческим кредитам”¹⁰.

По сути, это означает конец развития в России естественных и общественных наук: исследовательская деятельность философов, социологов или педагогов, о которой говорилось в начале главы, не подпадает под “фундаментальные исследования”, критерии конкуренции в высшей степени расплывчаты (если существуют вообще), а студентам, решившим получить образование по этим специальностям, будет не под силу вернуть гипотетические образовательные кредиты, поскольку “рынок” (“производственная отрасль”), в отличие от все той же социальной сферы, в их услугах не нуждается, следовательно, не может предложить адекватные кредитным обязательствам компенсации.

Качественное образование вкупе с профессиональным обучением дает человеку упомянутую выше справедливую возможность реализоваться. Больше того, по мере раскрытия талантов и способностей увеличивается и степень удовлетворения индивидуума, а значит, морально здоровее становится все общество. В то же время вряд ли кто-то из современных молодых людей может уверенно заявить о своем профессиональном предназначении. Разглядеть его, сделать первые шаги в раскрытии способностей — задача не только родителей, но и учителей и наставников, начиная с дошкольного образования и заканчивая послевузовским повышением квалификации. В чем, кстати, заключается часть социальной миссии педагогических работников.

Аналогичное суждение следует распространить на передачу по общественному и профессиональному наследству трудовых навыков. Как когда-то сказал Майкл Полани, “искусство, которое не практикуется в течение жизни одного поколения, оказывается безвозвратно утраченным... Жалко наблюдать бесконечные попытки — при помощи микроскопов и химии, математики и электроники — воспроизвести единственную скрипку, сделанную среди прочих скрипок полуграмотным Страдивари более 200 лет тому назад”¹¹. Нужно ли добавлять, что те немногие оставшиеся профессионалы, на которых держалась советская теоретическая и прикладная инженерная наука, в настоящее время находятся в лучшем случае в весьма почтенном возрасте и не имеют никаких государственных стимулов, долженствующих материально подкрепить их имманентную мотивацию по передаче накопленных компетенций.

Нынешнее российское общество пока еще не в полной мере осознает недостаточность совокупного знания, причем не только по фундаментальным или инженерным, но и по другим актуальным, прежде всего общественным, наукам, к коим относится экономика. Знания наших современников в лучшем случае неполны, в худшем — искажены некомпетентностью, предубеждениями, политизированностью, что, вне сомнения, является родовой травмой периода их пребывания в высшей школе. Однажды Хайек заметил, что «теории общественных наук не состоят из “законов” в смысле эмпирических правил относительно поведения объектов, определяемых в физических терминах. Теория в общественных науках пытается лишь предоставить технику умозаключений, помогающую нам связывать отдельные факты, но, как логика или математика, не касающуюся самих фактов»¹². Но разве читали Хайека те, кто ныне по любому поводу принуждают студентов к составлению экономико-математических моделей, включая предсказания цен (на товары, ценные бумаги, валюты), что прогнозированию не поддается в принципе, или самоутверждаются за счет тех, кто пока возразить объективно не в состоянии.

Хорошо, пусть, нобелевский лауреат Хайек ошибался. Как ошибался и другой нобелевский лауреат, наш соотечественник Василий Леонтьев: “Страница за страницей профессиональные экономические журналы заполняются формулами, ведущими читателя от набора более-менее правдоподобных, но произвольно сформулированных допущений к точно сформулированным, но совершенно неуместным теоретическим заключениям”¹³. Не ошибались лишь нобелиаты 1997 г. Роберт Мертон и Майрон Шоулз, разработавшие модель ценообразования опционов для хедж-фонда Long-Term Capital Management (LTCM), заявляя, что вероятность банкротства этого фонда — один раз в 20 тыс. лет. Кто мог предположить, что этот случай произойдет аккурат на следующий год после получения этими экономистами Нобелевской премии, а Нассим Талеб позднее с издевкой напишет, что они “стяжали себе репутацию “гениев”, а фактически исходили в своих расчетах из все тех же пресловутых “гауссовых кривых”, убеждая себя, что это великая наука, и тем самым превращая все финансовое учреждение в лавочку лохов”¹⁴?

Что же до вреда от политизированности в преподавании общественных наук, то об этом предупреждал еще Вебер: “Есть такое мнение — ия его поддерживаю, — что политике не место в аудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься политикой... Впрочем, политикой в аудитории не должен заниматься и преподаватель... пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории... там, где человек науки приходит со своим собственным ценностным суждением, уже нет места полному пониманию фактов”¹⁵. Кого-нибудь из профессорско-преподавательского состава это проняло? Естественно, нет.

Какое профессиональное общество мы имеем в современной России? Общество, наиболее подготовленная часть которого напитана теоретическими, расходящимися с реальностью предрассудками, обладает весьма ограниченной исторической памятью, а их суждения по экономическим, социальным, философским, культурным, религиозным проблемам современного российского бытия представляют из себя mix из отрывков списанных в утиль западных доктрин. В то же время притязания этой части общества на эгоистический дележ того же скудного социального пирога (конкретно — на минимизацию своего участия в его наполнении) будут и дальше происходить до той поры, пока эти люди сами не достигнут преклонного возраста. И так будет происходить до тех пор, пока ключевой принцип межпоколенческого взаимодействия — солидарность — не воскресят государственные и общественные авторитеты.

Планирование — неожиданный ракурс

Аристотель в “Никомаховой этике” утверждал, что “наслаждение и удовольствие не всегда являются результатом возвращения к здоровому и нормальному состоянию или же получения недостающего; много видов удовольствия и наслаждения получается при проявления нами наших способностей и умения; что проявление нами природных способностей есть главное человеческое благо”¹⁶. Предоставить индивидууму возможности для раскрытия способностей и талантов посредством рационального планирования, осуществляемого при помощи выбора субъективно оптимальной из возможного числа альтернатив либо по-другому — при помощи жизненного плана, реализуемого в принятых институциональных границах, становится одной из важнейших функций государства.

В 1990-е и нулевые у молодежи, что называется, “сбился прицел” — цели и горизонты вращались вокруг будущего богатства, положения, влияния, социального престижа, словом, потворствовали природному эгоизму и себялюбию. Нынче некому объяснить молодежи, что после достижения (или неудачи) поставленных приоритетов вдруг обнаруживается еще одно, ранее дремавшее собственное “я”, связанное с чувствами и привязанностью к ближайшему социальному окружению, прежде всего к семье, роду, квазиобщине. Послания, адресованные среднестатистическому активному россиянину через масс-медиа, грешат сплошь когнитивно диссонирующими, расходящимися с реальностью тезисами навроде демагогических “надо больше работать”, утилитарных “мы платим налоги”, конспирологических “во всех наших неудачах виновата мировая закулиса”. Даже церковь, одно из мессианских предназначений которой — переориентировать сознание с “золотого тельца” на “вечные ценности”, нынче больше времени уделяет переоценке свечек в церковных лавках, нежели духовному воспитанию паствы. Потому-то молодежь в церковь и не ходит, что не видит смысла посещать места, где нет не только ограниченной, но вообще никакой новой информации.

“Что я получил от этой страны?” — таков нынешний лейтмотив отношения к России поколения next.

И ведь по большей части эти молодые люди правы. Разве страна дала им возможность планировать жизнь — свою, а также собственной или будущей семьи — как упорядоченную во времени и пространстве последовательность действий в соответствии с возможностями и способностями (на удовлетворение физиологических потребностей, первичных благ, все как-нибудь да зарабатывают)? Что сделало государство, чтобы приоткрыть молодым завесу над основным массивом скрытой до поры экономической, социальной, ментальной информации, которая им пока неведома? Каким общество видит социальное обеспечение нынешних “юных и талантливых” в их старости, которая, по мнению абсолютно всех в молодости, никогда не наступит? И почему молодежь вновь, вслед за старшими поколениями, должна “немного потерпеть” (вариант — “затянуть пояса”), да еще в стране, живущей “здесь и сейчас”?

Ответов на эти вопросы нет, а ведь это только малая часть социальных проблем, что довлеет над молодым поколением. Что ж тогда кручиниться по уезжающей из страны молодежи, бегущей не из-за отсутствия патриотизма, а от неопределенности, которая есть одна из черт несправедливости? Занятно слушать, как в наше время кое-кто принимается объяснять всплеск рождаемости во второй половине 1980-х антиалкогольной кампанией. Эти новоявленные “гуру” попросту не знают, что аналогичные демографические взрывы середины XVIII в. или конца XIX в. происходили без каких-либо сопутствующих ограничений продажи и потребления спиртного. Причина не в отказе от крепкого алкоголя, а в наметившемся движении к справедливости, в новых позитивных жизненных планах.

Члены любого общества, характерной чертой которого становится пролонгированная бедность, становятся пассивными, равнодушными, безразличными. Основатель Alibaba Джек Ма высказался о своих бедных соотечественниках так: “Бедных людей удовлетворить труднее всего. Дайте им что-то бесплатно, они решат, что это ловушка. Скажите им, что это лишь небольшая инвестиция, скажут — много не заработать. Скажите им вложиться по-крупному, скажут, что и у них нет денег. Скажите им попробовать новые темы, скажут — нет опыта. Скажите им, что это традиционный бизнес, скажут, что это тяжело. Скажите им, что это новая бизнес-модель, они скажут — пирамида. Скажите им открыть магазин, скажут — нет свободы. Скажите им начать новый бизнес, скажут: нет доказательств, что новый бизнес пойдет. Они имеют нечто общее. Любят запрашивать Google, слушаться друзей, таких же безнадежных, как и они сами, они пребывают в раздумьях больше, чем профессор университета, и делают меньше, чем слепой. Просто спросите их, что они могут? Они не ответят вам. Мой вывод: вместо того, чтобы ваше сердце билось быстрее,

Глава 11. Справедливость как русская национальная идея почему бы просто не действовать немного быстрее, вместо того, чтобы просто пребывать в раздумьях, почему бы не сделать то, о чем вы думаете. Бедные люди терпят неудачи из-за одной общей черты: их вся жизнь проходит в ожидании”¹⁷.

Какой смысл планировать свою жизнь, если собственные возможности самонедооценены? В чем удовольствие от упорядочивания действий, когда имеющиеся шансы навскидку неудовлетворительны? Нужно ли перетруждаться, если можно подождать, когда однажды утром “могучий” потенциал по мановению волшебной палочки сам превратится в чудесную реальность?

Пересмотр несправедливой приватизации

Общепризнанно — причем не только социумом, но и современными руководителями России, — что приватизация, имевшая место в 1990-х, была несправедливой. О кардинальных расхождениях между классическими целями приватизации и истинной подоплекой разгосударствления собственности по-российски наглядно свидетельствует одно из высказываний бывшего вице-премьера Анатолия Чубайса: “У коммунистических руководителей была огромная власть — политическая, административная, финансовая. Они были неизменно связаны с коммунистической партией. Нам нужно было от них избавляться, а у нас не было на это времени. Счет шел не на месяцы, а на дни. Мы не могли выбирать между “честной” и “нечестной” приватизацией, потому что честная приватизация предполагает четкие правила, установленные сильным государством, которое может обеспечить соблюдение законов. В начале 1990-х у нас не было ни государства, ни правопорядка”¹⁸. Как видно, апологеты той “приватизации” были одержимы не высоким стремлением привнести в российскую экономику рыночные начала через изменение структуры собственности, а смертельной боязнью потерять власть, коммунистического реванша, опорой которого могли стать “красные директора”.

В главе, посвященной моральной экономике, приводился пример специфического отношения русских к собственности, основанного на результатах вложенного труда: крестьянин нарубил лес и повез его в деревню, а когда его укорили за кражу, заявил, что лес ничей, “его никто не сажал, за ним никто не ухаживал. Поэтому лес для всех, как воздух. А вот если бы к нему был приложен труд, тогда другое дело”.

Западные философы, например Роберт Позик¹⁹, объясняли столь специфическое отношение к собственности первоначальным присвоением бесхозных предметов, объявляя природу как никому не принадлежащее имущество, приобретающее права собственности в результате захвата и переработки. Такое объяснение подходит к природным объектам, однако неприменимо к созданным руками человека (общины, нации) имущественным комплексам по извлечению и переработке природных ресурсов. В случае с Россией абсолютное большинство населения исходит из справедливого посыла, что природа и ресурсы изначально принадлежали всем, больше того, активы по добыче, переработке и реализации природных ресурсов создавались многими поколениями граждан страны. Следовательно, ресурсы являются своеобразным общественным благом, обладающим в менталитете населения такими же свойствами неисключаемости в доступе и несоперничества в потреблении, как, например, автомобильные дороги. На выходе мы получаем ожидаемую максиму: природные ресурсы и имущественные комплексы, созданные для их первичной переработки, принадлежат государству и только ему, а все, что случилось в ходе приватизации, — не что иное, как массовое ограбление населения.

Это отчетливо понимали новоявленные российские олигархи, получившие в результате незаконного присвоения государственной собственности исключительное право на получение доходов от добычи и продажи природных ресурсов и на протяжении всех последних лет выкачивавшие из обманно присвоенной собственности максимум прибыли в ущерб реинвестированию. Неудивительно, что рыночные реформы в России натолкнулись на категорическое неприятие по отношению к формальным договорам и правам собственности, стойкое недоверие к государственным органам, возродили склонность к вероломному преследова нию собственных, часто хищнических интересов. В итоге, помимо прочего, именно незнание русского национального характера стало главной причиной провала рыночных реформ.

Несмотря на неоднократные публичные заверения высших должностных лиц России, что итоги приватизации пересмотру не подлежат, исправление допущенной в 1990-е общественной несправедливости происходило на протяжении всех лет правления Владимира Путина. Причем, ревизия приватизационных сделок была точечной и касалась переоценки перехода прав собственности на активы, в глазах общества уж точно принадлежавшие всем, а именно на природные, в основном нефтегазовые, ресурсы (об отмене бесчисленных актов приватизации той же коммерческой недвижимости речь никогда не шла). Излишне говорить, что необъявленная национализация крупнейших российских нефтегазовых компаний вызывает широкое одобрение в обществе, повышая авторитет небезгрешной власти.

Еще один урок заключается в следующем. Идея честности конкурентных цен в условиях частной собственности на средства производства, что якобы характерно для рыночной экономики, оказалась мифом, а ценовая конкуренция, приводящая к снижению цен на продукцию, становится скорее случайностью, чем закономерностью. С другой стороны, государственный контроль над ключевыми ценообразующими факторами производства, такими как нефть, газ, электроэнергия, инфраструктура, сфера жилищно-коммунального хозяйства, предоставляет для властей возможности гибкого ценового регулирования в интересах всего общества (что, впрочем, не означает, что государство такой возможностью пользуется).

В нулевые приобрела конкретные очертания правомочная конструкция, вполне вероятно, являющаяся для России оптимальной: права собственности на основные факторы производства являются преимущественно государственными, а все, что имеет отношение к сфере конечного потребления, находится в зоне регулирования рыночной экономики. Экономики то ли спроса и предложения, то ли спекулянтов, то ли мировых заговорщиков.

Справедливое общественное перераспределение

За последние десятилетия в дискуссиях о справедливости российского экономического и социального законодательства сделали свою карьеру многие политики. В публичных спорах место теоретически обоснованных позиций практически всегда занимают популизм и демагогия. Нехватка знаний и компетенций ретушируется хлесткими лозунгами, а недостаток информации маскируется устаревшими пропагандистскими приемами. Между тем, если говорить о справедливом общественном перераспределении, здравомыслие относительно легко приводит к стартовой позиции для любого спора, что богатство должно распределяться в соответствии с интеллектуальными способностями, моральными заслугами перед обществом и по мере предпринимательского таланта. И пусть это недостижимый идеал, а совершенных, альтруистичных предпринимателей нет, данный постулат укладывается в общую концепцию справедливости, свет путеводной звезды которой на протяжении многих веков не дает спокойно спать рефлексирующей части русского общества. Хотя в то же самое время многие, очень многие в России, как прежде, утилитаристски довольствуются удовлетворением лишь первичных физиологических потребностей, существуя по принципу “жить одним днем”: не голодные — и хорошо.

В условиях, когда передача общественного уныния (“кому щи пустые, кому жемчуг мелок”) переходит из поколения в поколение, идея социальной солидарности, справедливого общественного перераспределения становится фантомом. Особенно когда ее внедрению упрямо противостоит государство, своими безответственными действиями возвращая страну на рубежи, от которых мы, как только вчера казалось, отдалились навсегда. Вот почему, зная, что вопрос много шире, здесь справедливое общественное перераспределение будет рассматриваться через призму построения справедливого обложения доходов граждан, во-первых, с помощью прямых налогов и социальных взносов с доходов занятого населения, во-вторых, посредством восстановления налогов на богатство, к созданию которого наследник непричастен.

Принятая в большинстве стран прогрессивная система налогообложения доходов физических лиц (НДФЛ) преследует цель справедливого перераспределения национального дохода в направлении менее одаренных, удачливых, здоровых, минимально обеспеченная часть которых (либо выполняющая признанные общественно важными функции) освобождается от обложения вовсе. Существующая в некоторых странах плоская шкала НДФЛ, как правило, вводится временно, для решения краткосрочных задач, причем часто является ширмой, скрывающей неэффективность деятельности правоохранительных и фискальных органов. В современной России с низкой результативностью правоохранителей и фискалов вроде бы покончено, а карательная функция государства работает все более исправно. Тем не менее пересмотр плоской шкалы подоходного налога, а также регрессии обязательных социальных взносов в повестке дня российской власти не значится.

По всей вероятности, эти упущения со временем будут исправлены. Однако в настоящий момент общественная дискуссия в России в основном сводится к поиску механизмов переформатирования глобального, планетарного экономического устройства, где места для восстановления отдельно взятой национальной социальной солидарности не находится. Видимо, акторов лживого общественного дискурса существующий налоговый порядок устраивает, хотя многие из них искренне не понимают, почему финансовобюджетных ресурсов, необходимых для производства общественных благ и “сглаживающих” неравенство социальных выплат, с каждым годом становится все меньше.

Вторая ветвь справедливого общественного перераспределения содержит налоговые условия для снижения необоснованного, по мнению общества, наследственного обогащения. Эпоха “первоначального накопления капитала”, выразившаяся в не имевшем аналогов в российской истории разграблении созданной трудом многих поколений государственной собственности, закончилась. Здесь карательная (исправительная) функция справедливости неприменима, поскольку какие-то активы государство уже вернуло, а на какие-то наложение взыскания невозможно по причине многократного перехода прав собственности.

При данном упрощенном подходе теряются из вида прочие ненасильственные меры восстановления социальной справедливости, такие, например, как введение (восстановление) налога на наследство по аналогии с налогообложением выигрыша в лотерею (по максимальной ставке). Подобное изменение налогообложения доходов физических лиц будет способствовать установлению не только большей справедливости в общественном перераспределении (не будем забывать, что подавляющая часть современного наследства формировалась незаконными способами), но и легитимации прав на наследуемые активы.

Высказанные предложения — отнюдь не новация, все это было сказано более века назад: “Даже наиболее выдающийся и гениальный индивидуум, — писал Густав фон Шмоллер, — думает и чувствует только как член общества; девяносто процентов того, чем он обладает, составляет добро, переданное ему от отцов, учителей и сограждан, для того, чтобы он заботился о нем и накоплял его дальше”²⁰. Речь идет о том, что наряду с благом товарным (материальным или нет), понимаемым традиционно как “богатство”, крайне важное, но недостаточно осознанное значение имеет то, что уместнее обозначить внеэкономическим термином “добро”. И это “добро” должно принадлежать и фактически принадлежит всем, а не только тем избранным, которые наивно полагают себя его хозяевами.